Уничтожение культуры – первый шаг к геноциду
Всю ужасающую жестокость расовой политики третьего рейха в той или иной степени испытали на себе и приверженцы старого, и те, кто пытался приспособиться к новому порядку: банкиры и нищие, нобелевские лауреаты, служащие универсальных магазинов и школьники, президент Академии наук профессор Либерман и знаменитая немецкая фехтовальщица Хелена Майер (известная всей Германии «белокурая Хе»), которая принесла стране две олимпийские медали; жертвами ее стали и сто тысяч евреев — ветеранов первой мировой войны, из которых более 30 тыс. были отмечены военными наградами. Одновременно фашисты проводили целенаправленную политику уничтожения всего, что было связано с Веймарским ренессансом.
Уже в первые годы их диктатуры мир стал свидетелем небывалого зрелища — сознательного культурного самоубийства целой нации. В захлестнувшем страну безумии слепого подчинения фюреру подозрение падало на каждого интеллигента, а тех «арийцев», кто упорствовал, пытаясь сохранить хоть частицу разума, фашистская печать клеймила как «weisse Juden» («белых евреев»). В одной из нацистских песен были такие слова;
Интеллигент — в этом слове есть
явный еврейский душок.
Истинный немец не может быть интеллигентом!
Нацизм изначально был бунтом невежд, хотя вскоре в его ряды хлынули представители аристократии. Целью своей «культурной революции» нацисты ставили не что иное как уничтожение немецкой интеллигенции. Им не терпелось прибрать к рукам всю государственную машину, чтобы безнаказанно уничтожать предметы искусства, сжигать книги. Одним из первых официальных актов нацистской партии после ее победы на местных выборах в Тюрингии в 1930 г. стал приказ об уничтожении фресок Оскара Шлеммера (художника безупречно «арийского» происхождения), созданных им для школы «Баухауз» в Веймаре.
А через несколько месяцев после прихода к власти в 1933 г. фашисты парализовали в стране всю литературную деятельность, обескровили театральную и музыкальную жизнь и выбросили из музеев работы великих современных художников — от Ван Гога и Пикассо до Макса Бекмана и Пауля Клее.
Исполненные самодовольства победители проделывали все это с чувством вседозволенности, совершенно не задумываясь о последствиях. Уже во время первой волны преследований работу потеряли 1100 преподавателей высших учебных заведений. Когда Руст, министр образования в правительстве Гитлера, бодро осведомился у профессора Давида Хильберта, руководителя знаменитого Геттингенского математического института, об успехах математиков Геттингена при новом режиме, он получил лаконично ответ: «Господин министр, в Геттингене нет больше математиков!» В те времена в немецких школах демонстрировалась передвижная выставка, среди экспонатов которой был плакат с фотографией Эйнштейна и подписью под ней — «Разыскивается», а в пояснительном тексте говорилось, что это разгуливающий на свободе беглый преступник, «по которому плачет виселица». Один из послевоенных немецких писателей, пытаясь оценить ущерб, нанесенный нацистской политикой немецкой науке, подвел горестный итог – взрыв эмиграции.
Пока из Германии был разрешен выезд, страну покинуло около 360 тис. человек еврейской национальности (не многим более половины ее еврейского населения); почти все оставшиеся евреи погибли. Эмигрировала и часть интеллигенции; это была крупнейшая в истории «утечка умов». Среди тех, кто оказался в эмиграции, были не только евреи. Не пожелали смириться с гитлеризмом Генрих и Томас Манны, драматург Фриц фон Унру, поэт Макс Герман-Нейссе, австрийский писатель Робери Музиль, Эрих Мария Ремарк, писатель из Баварии Оскар Мария Граф, ответивший на фашистские костры из книг открытым письмом, в котором требовал: «Сожгите и мои книги!».
К этим добровольным изгнанникам присоединились музыканты братья Фриц и Адольф Буши, композиторы Пауль Хиндемит и Эрнст Кренек, архитекторы Вальтер Гропиус и Людвиг ван дер Роэ, художники Макс Бекман, Курт Швиттерс и Пауль Клее. Их позиция нашла свое выражение в словах композитора Белы Бартока, уехавшего из Венгрии в США, когда над страной нависла угроза фашисткой оккупации: «О том, кто, имея возможность уехать, остается здесь, можно сказать, что он молчаливо соглашается со всем происходящим».
Правда, кое-кто из мелких литераторов по вполне понятным причинам остался в Германии и даже радовался нараставшей волне эмиграции. Так, из представителей неоромантизма, поэт Беррис фон Мюнхгаузен (потомок барона К. Ф. И. Мюнхгаузена, послужившего прототипом известного литературного персонажа), разглагольствовал в таком духе: «Идет обмолот нашей пшеницы на гумне литературы. Что из того если вместе с плевелами из житницы выметут несколько золотых зерен? Германия щедра, как истинное сердце всех наций, которое бьется бурно как сердце Зигфрида». Но потерянными оказались не несколько зерен, а весь урожай. Дороти Томпсон рассказывала своим американским читателям: «Беженцами стали практически все, кто до 1933 года олицетворял в глазах мирового общественного мнения немецкую культуру». Однако вся глубина трагедии открылась только после окончания войны. «Немецкая литература искалечена до неузнаваемости»,— писал Вальтер Мушг, наблюдавший «гибель немецкой литературы» из нейтральной Швейцарии. Годы нацизма загасили искру творчества. «На этом кончилась великая немецкая литература. Даже когда рухнуло царство террора, она по-прежнему оставалась безмолвной».
В мрачные годы фашизма было «заживо похоронено» целое поколение писателей, их книги были изъяты из библиотек и отправлены в макулатуру. Те из них, кто не пользовался таким международным признанием, как, скажем, Томас Манн, лишились своих читателей и возможности писать на родном языке; лишь немногие молодые авторы, сумевшие, подобно Артуру Кестлеру, перейти на другой язык, могли зарабатывать себе на жизнь литературным трудом. В силу ряда факторов «призраки» 20-х и 30-х годов с трудом приживались и в послевоенный период. «Осталась только литература мертвых,— писал Мушг, — или, вернее, тех, кто слишком быстро ушел из жизни, тех, от кого отреклись, кого забыли. Современная великая немецкая литература существует, но она погребена под руинами».
Устрашающая одиссея жизни Германии времен нацизма почти на каждом своем этапе имела поэтов и летописцев, оставивших ранящие душу свидетельства борьбы за сохранение человечности в убийственном мире нацистского царства, где, как писал в исполненных горечи стихах Пауль Целан, властвует «смерть — мастер из Германии» («der Tod ist ein Meister aus Deutschland»). Эти свидетельства могли бы лечь в основу трагедии или даже целой эпопеи, но, боюсь, у такой эпопеи не будет светлой, оптимистической морали: мне думается, что вся обстановка свершавшегося тогда испытания человеческой стойкости созвучна трагической атмосфере безысходного в своей бессмысленности процесса Йозефа К. из романа Кафки. И в этой связи примечательно, что одной из первых жертв нацизма стал писатель-экзистенциалист Теодор Лессинг, в наиболее значительном произведении которого, «Geschichte als Sinngebung des Sinnlosen», проводится мысль о том, что написание истории есть искусство наделения смыслом событий, по самой природе своей смысла не имеющих.
Жестокие гонения, обрушенные нацистами на культуру, представляются мне именно такой иррациональной бессмыслицей, и если искать какой-то смысл в трагедии немецких евреев-интеллигентов, то, боюсь, из нее можно вынести только один урок: в извечном конфликте между разумом и слепой силой верх нередко одерживает сила, хотя обычно и ненадолго,— известно, что дубинка в опытных руках куда как проворна. Или, как говорил в то время философ и поэт Саломо Фридлендер (он называл себя «Минона» — «аноним» наоборот), «всадить пулю даже в самую светлую голову может и последний тупица».
Автор: Фредерик Грюнфельд.