Откуда мы это знаем – история первобытного общества

Тасманийцев сначала истребляли. Охотились на них, как на дичь, травили собаками, устраивали облавы. А потом даже среди ученых нашлись такие, которые отказывали уже не живым, а мертвым тасманийцам вправе называться людьми. В 1911 году в Лондоне вышла книга под названием «Древние охотники». Вкладом в науку она не стала, но поминают ее до сих пор. И не потому, что в книге явственно ощущался расистский душок — в конце концов, подобной литературы в XX веке, увы, хватало. Но в книге был доведен до абсурда метод познания прошлого, который долгое время пользовался большой популярностью.

В ней, например, уверенно утверждалось, что тасманийцы находились по своему развитию на уровне самого начала древнекаменного века, а то и еще более древней эпохи, и значит, предоставляли счастливую возможность истолковать прошлое с помощью настоящего. Автор книги и сам поступил полностью в соответствии со своим рецептом. Описание эолитов — примитивных кремневых осколков с острыми краями, он дополнил описанием обычаев тасманийцев и все это снабдил следующим выводом: так должен был жить питекантроп, изготовлявший древнейшие каменные орудия.

Далее он заключил, что поскольку некоторые орудия, изготовлявшиеся австралийцами, напоминают орудия неандертальцев, то нет ничего проще, чем узнать, как жили и во что верили последние. Для этого надо только ознакомиться с обычаями и нравами австралийцев. Древнейшее прошлое человечества представлялось нашему автору столь же ясным и простым, как книга для занимательного чтения на родном языке.

Справедливости ради напомню, что и здание физики на рубеже прошлого века казалось почти достроенным.

О первобытном прошлом написаны десятки тысяч книг и во много раз больше статей. Одни из них более категоричны, другие — менее. Но все, в конечном счете, посвящены одному и тому же: как первобытные люди жили, чем занимались, как расселялись и переселялись, какое у них было общественное устройство, во что они верили и т. д. Короче, все они посвящены истории первобытного общества в широком смысле слова. Ну а, собственно говоря, откуда мы все это знаем? Ведь письменности в первобытном обществе не было. Поэтому нет у нас и важнейших для любого историка источников — письменных документов.

В учебнике «История первобытного общества», предназначенном для студентов-первокурсников, написано буквально следующее: «Источники истории первобытного общества очень разнообразны. Все, что может свидетельствовать о прошлом человечества, все, что создал человек, все, на что он воздействовал, и все, что воздействовало и влияло на человеческую деятельность, — таков круг источников для исторической науки».

Действительно, имеется очень мало наук, особенно гуманитарных, данные которых не использовались бы в попытках восстановить первобытное прошлое человечества, — это археология и этнография, приматология и антропология, фольклористика и лингвистика, вплоть до геологии и ядерной физики.

Но если говорить более откровенно, то дело в том, что все они как источники неполноценны. Ни одна из этих наук не может в этом случае дать что-нибудь, способное сравниться по важности с письменным документом. Вот и приходится собирать с миру (с разных научных дисциплин) по нитке в расчете на то, что кое-как удастся соткать рубашку (историю первобытного общества).

Начнем с антропологии. На черепах и скелетах людей эпохи палеолита (древнекаменного века) часто находят повреждения, нанесенные искусственными орудиями. Из этого делают вывод о конфликтах между отдельными человеческими коллективами или внутри них — уже тут мнения специалистов расходятся. Но сам вывод основан не на прямых, а на косвенных данных. Ведь никто из антропологов, по понятным причинам, лично этих конфликтов не наблюдал (и, наверное, к лучшему для собственного благополучия), а повреждения в принципе могли быть нанесены и после смерти.

В пещере Шанидар открыт скелет старика-неандертальца лет 50 (прошу пятидесятилетних не обижаться — для неандертальца это очень глубокая старость). У него задолго до смерти была ампутирована выше локтя правая рука. В древнекаменном веке пособий по нетрудоспособности не было. Жизнь инвалида всецело зависела от доброго отношения близких. Поэтому можно предположить, что коллективы неандертальцев были довольно сплоченными. Но и это предположение основывается на косвенных данных. Ведь неизвестно, насколько типично было именно такое отношение к людям, насколько типичен шанидарский старик.

Число примеров легко можно увеличить, но суть от этого не изменится. Вывод, по-моему, напрашивается сам собой: не так уж много может предложить антропология для выяснения того, какими были нормы повседневной жизни древних людей, и тем более того, как складывалась их духовная жизнь. В еще большей мере все сказанное относится к остальным наукам, которые я перечислил. За исключением двух: археологии и этнографии.

Конечно же, археология может рассказать о жизни первобытного человечества значительно больше, чем антропология. Важно и то, что остатки материальной культуры древних обществ, не зависят от субъективности человеческого восприятия. Это не записи этнографа, изучающего жизнь отсталых народов. В таких записях многое определяется уменьем, наблюдательностью, наконец, добросовестностью исследователя. Еще Монтэнь по поводу человека, сообщившего ему сведения о людоедах Америки, шутливо заметил: «Это был простой и необразованный человек и, следовательно, находился в положении, благоприятном для достоверного свидетельства. Образованные люди наблюдают с большим интересом и подмечают больше фактов, но они при этом и истолковывают их. Чтобы навязать нам свое объяснение, они не могут не изменить немножко истории и никогда не представят вам фактов в чистом виде, а исказят и замаскируют их согласно точке зрения, с которой сами смотрят на них.

А чтобы придать больше доверия своему суждению и заставить вас принять их мнение, они легко прибавят что-либо к одной стороне явления и преувеличат ее. Человек должен быть очень достоверен или слишком прост, чтобы ему не было нужды строить ложные открытия и придавать им сходство с действительностью».

В одном Монтэнь ошибался. «Простые» люди в ответ на расспросы тоже нередко говорят не то, что было на самом деле, а то, что, как они считают, хочет услышать расспрашивающий.

Выкопанные же из земли горшки всегда остаются сами собою для всех, кто их изучает. Отсюда, наверное, и рождаются представления о всемогуществе археологии. Всемогуществе если не нынешнем, то уж завтрашнем наверняка. Увы, на самом деле все не так. Археология, как и любая другая наука, может далеко не все. Особенно, когда дело доходит до выяснения обстоятельств общественной и духовной жизни.

Не только черепки, украшения, орудия труда и оружие, но и остатки жилищ, селищ и укреплений сами по себе немы. Надо сделать так, чтобы они заговорили, если не в полный голос, то хотя бы приглушенно, чтобы они рассказали не только об истории материальной культуры, но и об истории человеческого общества.

Конечно, материальная культура и социально-экономическая жизнь общества прочно связаны. Когда орудия труда примитивны и несовершенны, тогда нередко все живут впроголодь, и нет проблемы свободного времени, и невозможны рабство и другие формы эксплуатации, потому что от раба или крепостного не будет никакой выгоды. Поэтому археология дает представление не только о том, чем занимались первобытные люди, но и об общем уровне их развития. Орудия, остатки флоры и фауны рассказывают о том, какое было хозяйство. Размеры и количество жилищ, поселений и могильников — о численности оставивших их коллективов.

Но какие нормы и правила поведения господствовали в конкретных коллективах охотников и собирателей, как в них относились к старикам и детям, к мужчинам и женщинам, что считалось похвальным, а что — предосудительным? Об этом можно только догадываться. Догадываться с помощью этнографии. И не случайно, как только археологи выходят за рамки чистой истории материальной культуры, они начинают пользоваться не своими собственными, а этнографическими понятиями. Матриархат, патриархат, род, община, большая семья, малая семья — все эти и многие другие термины со страниц работ историков первобытного общества введены в оборот этнографией. Сама по себе археология здесь бессильна.

На первый взгляд, все не так уж сложно. Даже и сейчас в самых глухих уголках земли живут бродячие охотники и собиратели, как бы остановившиеся в своем развитии на уровне каменного века. Почему бы не сравнить их с теми древними охотниками, орудия и жилища которых вновь увидели свет после археологических раскопок? А древних рыболовов надо сравнить с известными этнографии племенами рыболовов, кочевников — с кочевниками, земледельцев — с земледельцами. И так далее.

Все внешне ясно и просто, и подобная методика предложена давным-давно. Еще древнегреческий историк Фукидид заметил, что варвары в его время жили так, как некогда жили эллины. В принципе, выходит, надо брать пример с автора той самой книги, с рассказа о которой я начал статью. Только, конечно, без крайностей и, расизма. Некоторые исследователи так и делают. В результате появляются утверждения, что у европейских охотников в верхнем палеолите (этот период начался примерно 34 тысячи лет назад) главную роль в обществе играли не мужчины, а женщины, и счет родства был не отцовским, как у нас, а материнским, и не было семьи, а вместо нее — групповой брак, при котором связь между отцом и матерью ребенка была очень непрочной, так что последний мог даже не знать собственного родителя. При этом тут же приводятся соответствующие этнографические аналогии.

Но вот беда! Другие исследователи утверждают, что главная роль в обществе тогда все же принадлежала сильному полу, и счет родства велся по отцовской линии, и были отдельные семьи, хотя и не самостоятельные в экономическом отношении. И в доказательство своей точки зрения они тоже ссылаются на этнографию и тоже приводят аналогии. Только другие.

Да и археологический материал, каким бы он ни казался объективным, можно понимать и толковать по-разному. Известно, что в конце палеолита в приледниковой Европе люди жили в больших долговременных жилищах. Это объективный факт. Но одни ученые считают его доказательством того; что в это время существовал групповой брак, и не было отдельных семей, а другие, напротив, — что семьи были. Известно, что в таких жилищах часто находят «палеолитических Венер» — вырезанные из кости женские фигурки. Для одних они — доказательство того, что ведущая роль в обществе принадлежала женщинам. А другие возражают: в католических странах, мол, до сих пор очень популярны статуэтки, изображающие Деву Марию, но к счету родства и положению женщины в обществе они никакого отношения не имеют.

Попробуй тут разберись, кто прав. Мы подошли к проблеме, известной в науке под названием «проблемы репрезентативности». Для этнографии и истории первобытного общества ее решение, если здесь вообще возможно однозначное решение, значит не меньше, чем для физики систематизация элементарных частиц.

Почему одни народы в своем развитии отстали от других? Это сложный вопрос, и в каждом конкретном случае находятся свои причины. Однако обычно отставали те, кто находились в неблагоприятном для развития природном окружении и жили в условиях относительной изоляции.

В конце XVI века небольшая группа эскимосов на севере Гренландии из-за ухудшающегося климата оказалась полностью отрезанной от остального мира. В результате уже к XIX веку она уверовала в то, что является единственной представительницей человеческого рода на Земле. Полярные эскимосы Гренландии были самыми отсталыми изо всех эскимосов. Вывод прост до тривиальности: изоляция, даже самая блестящая — прямой путь к отсталости.

Но уже именно потому, что семанги, тасманийцы или огнеземельцы отставали в своем развитии от обитателей Европы и Переднего Востока, их нельзя прямо отождествлять с первобытными предками европейцев. В Европе и Средиземноморье в прошлом развитие происходило наиболее быстрыми темпами. И природно-географические условия там были благоприятными, и ни о какой изоляции не могло быть речи — различные племена и народы неоднократно расселялись, переселялись, смешивались, учились друг у друга. Следовательно, исторический процесс там принял несколько иные формы, и общественное устройство первобытных европейцев не могло не иметь своеобразных черт, неведомых обществам андаманцев или эскимосов.

И это еще далеко не все. Хорошо известно, что даже в наши дни природное окружение накладывает свой отпечаток, влияет на людей и на общество. (Хотя, естественно, определяющую роль сейчас играют социальные факторы.) Чем глубже мы уходим в прошлое, тем заметнее проступает такое влияние среды на общество. Едва ли этот тезис нуждается в подробном пояснении. Охотник каменного века, вооруженный копьем с кремневым наконечником и деревянной дубиной, конечно же, больше зависел от погоды, климата и того, есть ли в лесу дичь, чем средневековый земледелец с железными орудиями и оружием, и тем более, чем человек эпохи второй научно-технической революции. Но ведь наиболее отсталые народы уцелели лишь в тропических джунглях и пустынях. Климат, к которому они сумели приспособиться, животные и растения, которые их окружали, словом, весь привычный для них мир отнюдь не походил на мир первобытных обитателей Европы. И различия неминуемо порождают своеобразие.

И ботокуды, и пигмеи, и австралийцы вели бродячий образ жизни, охотились на мелкую и среднюю дичь и собирали съедобные растения. Запасов пищи они почти не делали — в условиях полуголодного существования запасать чаще всего было нечего. К тому же во влажных тропиках запасы быстро портились. Бродили часто небольшими группами или отдельными семьями — на одной и той же территории пищи хватало лишь для немногих. Подобный образ жизни, конечно, влиял и на правила раздела пищи, и на порядок пользования кормовой территорией, и на взаимоотношения мужчин и женщин, и на отношение к старикам и детям, и на численность всего коллектива, и на многое другое.

Обитатели приледниковой Европы в древнекаменном веке находились совсем в иных условиях. Мамонты, бизоны и другие животные давали достаточно пищи. Грунтовая мерзлота и долгие суровые зимы позволяли запасать ее впрок. Люди по многу лет жили оседло, на одном и том же месте, и жилища строили надолго. Ясно, что при таких обстоятельствах не могли не отличаться и их общественная и духовная жизнь. Это теперь признают все или почти все. Споры начинаются чуть дальше: когда мы подходим к вопросу «как именно»?

Но и это еще не все. Бушмены и атапаски, папуасы и готтентоты — наши современники, а не современники охотников древнекаменного века, земледельцев эпохи неолита или кочевников раннего железного века. У всех у них позади такая же длинная история, как у нас самих, то есть тысячелетия развития, пусть замедленного, искаженного, иногда, может быть, регрессивного, но развития. Ни один народ и ни одна культура не оставались абсолютно неизменными. Быстрее или медленнее, но изменялись и язык, и религия, и орудия труда, и нравы, и обычаи. При таких обстоятельствах нельзя говорить о тождестве наших отставших современников с нашими же далекими предками. Можно допускать только определенную близость и сходство.

Про тех же австралийцев сначала думали, что они находятся на уровне развития, сравнимом с верхним палеолитом Европы или даже еще более ранней эпохой. Потом многие склонялись к тому, чтобы переместить их в мезолит (среднекаменный век). Теперь кое-кто поговаривает уже о начале неолита (новокаменного века), который в Европе наступил всего 6—5 тысяч лет назад. Все дело в том, однако, что ни орудия и оружие австралийцев, ни их общественное устройство или верования никак не ложатся в прокрустово ложе привычных шаблонов. Например, австралийцы изготовляли полированные каменные топоры — как европейцы в неолите. Но зато не знали керамики, обычно появляющейся именно в неолите, и лука со стрелами, изобретенного еще в мезолите, а может быть, и раньше. Можно ли при таких условиях прямо сопоставлять австралийскую культуру с европейской мезолитической или неолитической? Конечно, нет. Можно ли утверждать, что конкретные формы общественного устройства австралийцев, все их учреждения, правила и нормы поведения обязательно должны были существовать и в первобытной Европе? Опять же нет.

Так что же делать? И не зашла ли в тупик наука, называющая себя историей первобытного общества?

Возможны два пути. Первый — просто сказать, что о первобытном прошлом человечества мы ничего не знаем и знать не можем. Археология, мол, это лишь история материальной культуры наших предков, этнография — наука о наших современниках, и никаких мостов между ними нет. Многие ученые так и поступают, точнее — поступали в недавнем прошлом. Знаменитый афоризм Сократа «я знаю только то, что я ничего не знаю», конечно, свидетельствует о незаурядной скромности. Но хочется все-таки узнать, как жили люди в далеком прошлом, узнать, если не полностью, то хотя бы частично.

Остается второй путь, он куда более труден. Это путь проб и ошибок, на нем не обойтись без сомнений и заблуждений, ложных гипотез и несостоятельных построений. Идущий по нему должен быть готов и к язвительной критике коллег и к снисходительно-ироническому отношению следующего поколения ученых. Но это единственный путь, ведущий к познанию. И тому, кто решится пойти по нему, надо сочетать и сравнивать данные разных наук, в первую очередь археологии и этнографии.

Меня могут спросить, не заблудился ли я сам, если пришел к тому, что отрицал в начале статьи? И напомнить про печальную славу человека, отождествившего неандертальцев с австралийцами.

Могу ответить только одно. Что как ни опасна, как ни коварна дорога, но она одна. Выбора нет. Надо только точнее представлять себе, что именно мы знаем, что можем узнать, а относительно чего искать, возможны только догадки и домыслы. И при этом надо поступать так, как рекомендовал известный французский ученый А. Леруа-Гуран: «Если мы хотим, чтобы палеолитический человек заговорил, не нужно заставлять его говорить на искусственном жаргоне, составленном из слов австралийцев, эскимосов и банту, произносимых на европейский лад. Если дать ему выражаться по-своему, он станет гораздо менее болтливым, но зато более понятным и — не нужно удивляться — более разумным».

Кое-что ведь нам известно совершенно определенно. И не так уж мало. Известны направление и общий ход исторического процесса в первобытном обществе — к классам и государству, к цивилизации. Все это согласно подтверждается и этнографией и археологией. Более или менее установлены факторы, благоприятствующие или, наоборот, препятствующие этому процессу. Совсем недавно, например, с помощью археологии выяснили окончательно, какую важную, можно сказать, поворотную роль в истории человечества сыграла так называемая «неолитическая революция» — переход от охоты и собирательства к земледелию и скотоводству, впервые произошедший на Переднем Востоке. На основе данных этнографии в общих (но только самых общих) чертах установлена схема последовательного развития и смены некоторых общественных учреждений. Прояснилось многое и многое другое.

Эволюционисты XIX века, в сущности, не умели отличать основное от побочного, главное от второстепенного. И общество и культура представлялись им набором отдельных явлений, каждое из которых имело собственную, независимую и строго последовательную историю. Решив, что человеческая психика всегда единообразна, они заключили из этого, что всегда и всюду на одинаковой стадии развития должны быть однообразными и нравы, и обычаи, и учреждения, и даже орудия труда.

Наше понимание человеческого общества значительно глубже. Нам оно представляется структурой взаимосвязанных элементов. Производственный коллектив, семья, род, община, счет родства, брачные обычаи и т. д. — все это отдельные элементы структуры. Но они неравноправны. Одни элементы — те, которые более тесно связаны с производством, являются определяющими и главными, другие — второстепенными и производными, одни изменяются легче, другие — труднее, одни могут зависеть и от случайного стечения обстоятельств, другие — от глубоких внутренних процессов исторического развития.

Те элементы структуры, те учреждения человеческого общества, которые являются основными, история первобытного общества может и должна установить, может и должна проследить их изменения во времени.

Ни у австралийцев, ни у андаманцев, ни у огнеземельцев в прошлом не было ни государства, ни частной собственности. Они просто не могли позволить себе такой роскоши. Все они находились примерно на одной и той же, еще доземледельческой стадии развития, у всех у них был более или менее одинаковый уровень развития производительных сил. А о хозяйстве и экономике и археология позволяет судить довольно уверенно. Поэтому можно смело утверждать, что всюду, где уровень развития соответствовал тому, которого достигли австралийцы или бушмены, не было и не могло быть ни классов, ни эксплуатации, а господствовали коллективизм и взаимопомощь.

Но многие конкретные формы общественной организации и идеологии, обычаи и верования австралийцев не походили ни на бушменские, ни на эскимосские. И поэтому с помощью одной только этнографии невозможно решить, какой счет родства был у тех, кто долгими зимними вечерами создавал в пещерах Франции и Испании шедевры палеолитической живописи. Самое большее, на что способна тут этнография, это указать на возможные варианты решения.

И сейчас общественно-экономический строй в США, и в Греции, и в Швеции один и тот же. Но это не означает, что они ничем не отличаются друг от друга. И в средние века повсюду в Европе был феодализм. Но в Англии была палата общин, а во Франции ее не было, в России и Польше существовало крепостное право, а Норвегия его не знала, Венеция, Генуя и Исландия были республиками, а Испания — монархией. Так, по-видимому, было всегда. Потому что исторический процесс — это единство в многообразии.

И все же положение не безнадежно. Приведу одни пример. Из этнографии известно, что у охотников после заключения брака новая семья может селиться вместе с семьей мужа, или с семьей жены, или отдельно. Возможны и другие варианты, но в каждом обществе преобладает какой-либо один вариант местожительства. Поэтому археолог, раскопавший стойбище древних охотников, не может, полагаясь на этнографию, определить, по каким правилам селились семьи обитавшей на нем общины, ему по отпечаткам пальцев удалось установить, что горшки на таежных неолитических стоянках изготовляли женщины. Иногда горшки на различных, но близко расположенных стойбищах совершенно одинаковые. Совпадают даже детали орнамента. В таком случае напрашивается вывод, что у коллективов, оставивших эти стоянки, женщины после замужества не оставались дома со своими матерями. Потому что иначе невозможен был бы необходимый обмен опытом и навыками между различными семьями, приведший к унификации изготовления посуды. К сожалению, пока таких примеров можно привести немного.

Кювье говорил, что по одной кости берется восстановить облик ископаемого животного. Если использовать эту аналогию, можно сказать, что археологи находят отдельные кости скелета давно исчезнувших обществ, а историки первобытности с помощью этнографии реконструируют его целиком. Но облечь этот скелет в плоть и кровь так же трудно, как определить цвет глаз и число капиллярных сосудов динозавра.

Автор: А. Хазанов.