Одиссея Александра Пересвета. Часть шестая.
Теперь мы можем обратиться к последней загадке Пересвета к его поединку. «А силы моей двенадцать орд и три царства…» Картина Куликовской битвы и предшествовавших ей событий, развернутая автором и последующими редакторами «Сказания о Мамаевом побоище», нарисована столь живо, столь насыщена фактами и именами, что поединок Александра Пересвета с ордынцем как-то не стал темой специального рассмотрения исследователей. Им восторгались, по его поводу высказывали трогательные и патриотические суждения, его воспроизводили художники, описывали литераторы, однако дальше этого дело не шло. Между тем одно только упоминание разными редакциями и вариантами «Сказания…» представителей разных этнических групп, выступавших в качестве единственного противника брянского боярина (печенег, половец, татарин) требует рассмотрения вопроса.
Уже в краткой летописной повести мы находим перечисление народов, участвовавших в походе: татары и половцы, к которым присоединены наемники из «фрязей, черкасов и ясов». Пространная повесть прибавляет к перечню «бессерменов, арменов.. и буртасов». Что ж, отдельные их представители могли находиться в окружении Мамая, в том числе и генуэзцы («фряги»), однако существование в его войске сколько-нибудь весомых воинских подразделений этих народов вызывает такое же сомнение, как якобы взятые Дмитрием из Москвы на Куликово поле «для поглядения» гости-сурожане, которых ожидала самая печальная участь в случае победы Мамая.
Нет в этом перечне и «печенегов», с одним из которых будто бы предстояло сразиться Пересвету. Как правило, в «Сказании…» и летописных повестях войско Мамая именуется то «татарским», то «половецким», а иногда и тем, и другим. Последнее обстоятельство, привлекая внимание филологов и историков литературы, давало повод относить все упоминания половцев и печенегов за счет исторической традиции в сознании русского народа, не разбиравшегося якобы в степняках, с которыми ему приходилось иметь дело, или же за счет нарочитой архаизации, вызванной использованием авторами «Сказания…», «Задонщины» и «Слова о полку Игореве. Однако ни «Слово…», ни «Задонщина» никаких печенегов не знают. Что касается «половцев» и всего с ними связанного — «поля Половецкого», «земли Половецкой»,— то, скорее всего, здесь проявлялась не архаизация, а нечто иное.
Дело в том, что основным населением Золотой Орды, и в особенности войска, были не «татары», а половцы. Те самые, что населяли до прихода монгольских завоевателей южнорусские степи. Как правило, об этом забывают даже историки. Почему-то считается, что половцы исчезли из степей, уничтоженные монголами и татарами. На самом деле они не только остались, но и очень быстро ассимилировали своих завоевателей, которые не успели уйти в монгольские степи: уже к концу XIII века официальным языком Золотой Орды стал половецкий (тюркский) язык. Как известно, основная масса половцев была христианской, она и оставалась таковой даже когда государственной религией Орды стал ислам. Если имя несет хоть какую-то вероисповедную информацию, то Мамай был, как видно, половцем и происходил из христианской семьи: имя «Маммий» есть в православных святцах.
Вот почему не анахронизмом, а точной исторической деталью можно считать сообщение автора «Сказания…», что московский князь, отправляя разведчиков, посылает с ними толмачей, знающих «язык половецкий».
Здесь мы сталкиваемся с явлением, которое далеко не всегда учитывают историки и литературоведы. Возникшее поначалу в XIII веке название ордынцев «татары» в конце XIV и начале XV веков стало заменяться прежним названием этого народа, что было связано с известным ростом образованности на Руси. В середине же XV века, после захвата турками Крыма, образования на Волге Казанского и Астраханского царств и теперь уже поголовной исламизации тюркоязычного населения, антоним «половцы» окончательно выходит из употребления (поскольку прежние половцы были христианами) и утверждается существовавший параллельно — «татары»: другими словами, в названии «татары», со второй половины XV века обнимающем все мусульманские народы Восточной Европы, на первое место выходит не этнический, а вероисповедный признак.
Противником Пересвета, скорее всего, мог стать половец. Откуда же появился печенег? На первый взгляд, действительно, непонятно. Хотя потомки печенегов, как полагают этнографы, до сих пор живут в низовьях Дуная, в качестве этнической единицы они прекратили свое существование в конце XI века. С тех пор печенеги остались достоянием только ранних русских летописей да былинного эпоса. Писатель XV столетия мог узнать об их существовании либо из летописей, либо из жития Бориса и Глеба, либо из былин. Следует помнить, что начитанность русского книжника XV, XVI веков, знание им всего объема обращавшейся тогда литературы, в первую очередь ее историко-художественных жанров, была гораздо выше, чем может показаться. Суть не в обыкновенном знакомстве с произведением, а в его глубинном усвоении, что позволяло при написании нового или редактировании старого текста органически вводить в его ткань как отдельные цитаты, так и большие, перерабатываемые согласно стоящей задаче куски и главы.
Подобно тому, как основой историко-ретроспективиой части «Слова о полку Игореве» в свое время стали цитаты из поэм Бояна, поэта XI века, содержащие в себе остатки более древних текстов X века, точно так же автор «Задонщины» использовал фразеологию и поэтику «Слова…», позже, в свою очередь, частично заимствованные у него автором «Сказания…»
Но «Задонщина» и «Слово…» были не единственными и даже не главными источниками вдохновения автора «Сказания…». Как показали исследования, он широко использовал летописи, позволившие ему создать, с точки зрения историка, фантастическую, а для тогдашнего читателя вполне убедительную повесть о прихождении на помощь Дмитрию новгородского ополчения. Он широко использовал жития Александра Невского для описания видений и чудес. Подобно тому, как Пелгусий, старейшина ижорцев, несущий стражу на невских берегах, видел святых Бориса и Глеба, спешащих с дружиною на помощь «сроднику нашему князю Александру (Невскому) так и стоявший в дозоре «некий
разбойник Фома Кацибеев» (Хаберцыев, Халцыбеев разных списков) удостоился видеть, как Борис и Глеб еще перед битвой посекли «полки, идущие с востока» на Русь.
К историческим параллелям конца X — начала XI веков и к опыту Александра Невского обращаются Ольгердовичи, уговаривая Дмитрия перейти на другую сторону Дона; к памяти славных деяний Владимира Святославича, крестившего Русь, обращается в своих речах к московскому князю его двоюродный брат Владимир Андреевич. Другими словами, автор и редактор «Сказания…» используют именно тот хронологический пласт русских летописных сводов, где находятся упоминания о единоборствах: Мстислава с касожским князем Редедею и безымянного юноши-кожемяки с печенегом. Последний выходит из полков печенежских «превелик зело и страшен». Именно так рисует противника Пересвета и «Сказание…»: «…Выеде злой печенег… подобен бо древнему Голиафу: пяти сажен высота его, а трех сажен ширина его». Когда юноша-кожемяка «удави печенега», то «воскликоша Русь», бросившись на врагов. То же самое происходит и при поединке Пересвета с печенегом на поле Куликовом.
Параллели, сходные имена и сравнения приоткрывают нам ассоциации, о которых средневековый писатель заботился больше, чем об исторической достоверности. Поэтому, если бы мы не были уверены в существовании реального Александра Пересвета, то имели бы право и предполагать, что его прозвище — «Пересвет» — обязано той же летописной статье Повести временных лет под 993 годом, возникнув «по сосмыслию» и созвучию с именем города, заложенным Владимиром в честь победы юноши — «Переяславль», поскольку тот «переял славу» печенежского богатыря. Очень существенно, что в Летописце Переяславля-Суздальского, дошедшем до нас в списке середины XV века, статья эта дополнена прямым указанием, что и «отроку тому имя было Переяслав».
С другой стороны, христианское имя Пересвета — Александр — наводило читателя на мысль, что в облике брянского боярина, а главное — инока, посланного Сергием Радонежским, из рядов войска князя московского выехал его небесный защитник и «сродник» Александр Ярославич Невский, в свое время принимавший самое непосредственное участие в битве на Неве, кстати сказать, именно на коне и, похоже, с копьем.
Поскольку же сомнений в историчности Александра Пересвета теперь не возникает, все эти явные и напрашивающиеся реминисценции заставляют предположить обратный ход авторской мысли — от имени Пересвета к поединку и к печенегу. Вопрос в другом: реален ли сам поединок?
Насколько мне известно, этот факт Куликовской битвы никто из исследователей не подвергал сомнению. Вот и цитированный выше советский историк назвал этот поединок «традиционным» и сообщил, что на очевидцев он произвел «сильное впечатление». В последнем он был бы прав, если бы не ошибался в первом: на протяжении всей истории военного искусства России мы не знаем ни одного поединка перед сражениями, кроме упомянутых Повестью временных лет — кожемяки с печенегом и Мстислава с Редедей. Вопрос ведь не в том, могли или не могли возникать схватки между представителями враждебных армий, находящихся в состоянии позиционной войны, когда действуют легкие разъезды, происходят мелкие стычки и на нейтральной полосе и на флангах, но ни та, ни другая сторона не решается начать фронтальные действия. Но предполагается, что на расчищенном пространстве между уже соступившимися армиями вдруг разыгралась сцена, уместная лишь на рыцарском турнире. Русские летописи таких случаев не знают, потому что их не могло быть.
Войско, подогреваемое еще с вечера к предстоящему сражению, настроившееся на сокрушительную атаку, чтобы вырвать желанную победу, разгоняющееся, чтобы как можно сильнее обрушиться на стремящегося навстречу противника, вдруг останавливается в двух десятках шагов от врага и спокойно ждет — сначала поиска поединщиков, затем их приготовления к бою и, наконец, исхода самой схватки?! Каждый, кто представляет, что такое атака, где все решается единым натиском и порывом, знает, как трудно, а порою и невозможно снова бросить в бой остановившиеся ряды бойцов.
Но дело даже не в этом. Как согласно показывают восточные хроники и западноевропейские путешественники, оставившие записки о монголах и ордынцах, не только поединки, но и какое бы то ни было индивидуальное проявление в бою было категорически запрещено у тех и у других. Отработанная веками тактика сводилась к тому, чтобы или охватить противника со всех сторон, посеяв панику и расчленив войско, или, если это по каким-то причинам сделать нельзя, притворным бегством заманить в «мешок», чтобы опять-таки ударить с тыла. Если ни то, ни другое не получалось, на противника обрушивался массированный удар конской лавы, предваряемый дождем стрел — прообразом современной артподготовки.
В случае, если первый натиск бывал отбит, ордынцы откатывались, перестраивались, и все начиналось сначала. Особенно строго ордынские военачальники следили, чтобы никто не разрывал строя и не вырывался из него. Виновных, пусть даже показавших чудеса храбрости, ожидала смертная казнь. Дисциплина, превращавшая людей в элементы единой массы, в «колесики и винтики» единого механизма, как будут говорить позднее, для ордынского аппарата власти и военного командования была куда важнее, чем случайный успех.
К слову сказать, русские войска терпели поражения при нашествиях монголо-татар, а затем и от ордынцев до тех пор, пока вели бой расчлененными княжескими отрядами, изничтожавшимися порознь. Для того чтобы появился первый успех, русская армия должна была перенять стратегию и тактику своих противников. Похоже, к этой мысли впервые пришел самый удачливый воевода Дмитрия Ивановича, которого великий князь даже женил на своей родной сестре, Дмитрий Михайлович Боброк (Волынский). Победа на Воже, а затем на Дону, как нельзя лучше свидетельствует об этом. Подтверждает такой вывод и краткая летописная повесть: «И ту исполчишася обои и устремишася на бой, и соступишася обои, и быстъ на долзе часе брань крепка зело и сеча зла…» Поэтому когда в пространной повести (не говоря уже о «Сказании…») мы обнаруживаем постепенность развития, следует помнить, что перед нами не историческое свидетельство, а литературный сюжет, в развитии которого искусно проводится принцип нарастания эмоционального воздействия на читателей и слушателей.
Описание поединка Пересвета с ордынским богатырем (печенегом, половцем, татарином), точно так же, как введение в круг действующих лиц митрополита Киприана, Сергия Радонежского, уже умершего Ольгерда, новгородской помощи, в глазах читателей «Сказания…» было не ложью, не выдумкой автора, а всего только героизацией своего национального прошлого, кстати сказать, отошедшего уже достаточно далеко, чтобы такие анахронизмы не замечались.
Реальный Пересвет, находясь в первом ряду Передового полка братьев Ольгердовичей (как следует из «уряда полков» летописи Дубровского), скорее всего, погиб одним из первых, в первом же столкновении с ордынцами, открыв счет русским потерям. Из массы героев Куликовской битвы он выделялся тем, что предание связывало его с Сергием — вначале как «посла», затем как «инока». Появление перед Пересветом «печенега» — уникального для летописи и увековеченного былиной противника-поединщика — поэтому не должно вызывать удивления. Русский богатырь, облеченный по воле автора в схиму с крестом, просто не мог вступить в борьбу с обыкновенным ордынцем, Пересвет должен был победить такого же эпического противника, как и он сам!
Обратимся к именам, которые усвоены «печенежину» в различных редакциях и вариантax «Сказания…». В Киприановской редакции это «Темир-мурза», перекликающийся в сознании русского читателя того времени с Темир-Аксаком (Тамерланом); затем «Таврул», известный по летописной статье 1240 года, так звали захваченного в плен татарина, пришедшего с Батыем под стены Киева; наконец, в Синопсисе 1680 года противником Пересвета оказывается «Челубей» – Челяби-эмир, захвативший в 1393 году Тырново, столицу Второго Болгарского царства, «последнего православного царства», если не считать Царьграда. Другими словами, все три имени принадлежат «врагам рода христианского», против которых на Куликовом поле в лице Пересвета выступает даже не московский князь, а Русская православная церковь…
Вот и открылась нам во всем величии и трагизме яркая, как вспышка костра, жизнь ничем до того не знаменитого брянского боярина. Выехав на Московскую Русь со своим князем Дмитрием Ольгердовичем, Александр Пересвет волею судеб оказался избранником, вошедшим в историю России в ореоле святого подвига и рыцарской славы. Он не был причислен церковью к лику святых, а поначалу даже забыт, как давно забыта его могила, затерявшаяся среди многих других могил русских людей… Но вот прошли столетия, и «грамотка», посланная Сергием Радонежским с ним на Дон, помогла нам за литературным образом увидеть живого человека.
Воистину, Пересвет «смертию смерть поправ»!
Автор: Андрей Никитин.