Самозванцы и самозванство в России. Часть вторая
В проблеме самозванства важная тема — отчего за самозванцем шли, почему самозванство работало. Можно сформулировать это иначе: отчего, к примеру, на слова Пугачева в сентябре 1772 года: «Я точно государь», последовал ответ яицких казаков: «Слышим, батюшка, и все исполним». И, как известно, исполнили. Пугачевщиной. Традиционное объяснение, помимо классового протеста — наивный монархизм русских масс. Универсальность этого тезиса просто подкупает. Наивный монархизм, как отмычка, пригодная к любым замкам. Однако легко разглядеть в этом объяснении ущербность. Оно ничего не объясняет! Наивный — значит простодушный, почти детский — здесь и размышлять не над чем. Понятно, не все исследователи были удовлетворены этим. Подступы к проблеме они искали в самом существенном — в содержании и механизмах народных представлений. И здесь мы уже имеем серьезные исследования таких ученых, как К. Чистов, Ю. Лотман, Б. Успенский, Н. Эйдельман, Н. Покровский.
Жизнестойкость самозванства позволяет говорить о некоей сложившейся модели, все элементы которой взаимосвязаны и взаимообусловлены. Модель — законченная система. Образно говоря, при соответствующих условиях в ней надо только повернуть заветный ключик — «я точно государь!» — и все заработает — «слышим, батюшка», сдвинется с места — «и будет исполнено»!
«Место» пребывания этой модели — сознание «простецов». Здесь в первую голову важны стереотипы, которые в литературе определяют как упрощенные, низведенные до жесткой схемы представления, образы мира, превращенные в символы. В основе стереотипа — установка, заставляющая воспринимать события определенным образом и адекватно, а главное — единообразно на них реагировать. Стереотип — внутренний регулятор поведения, противоположный тому, что навязывают регуляторы внешние, — закон, насилие и так далее. Такую функцию стереотип выполняет потому, что включает в себя определенную шкалу ценностей: происходящее соотносится с ней, затем следует реакция — ответные действия, столь же стереотипные, как и сами… стереотипы. Стереотипы — это внутренние правила поведения, предполагающие типологичность оценки, реакции, действия. В нашем контексте это увязывается в жесткую цепочку оценок-действий: появление самозванца — положительная оценка — признание — поддержка. Но для того чтобы такое случилось, нужен «самозванческий стереотип». Был ли он?
Было «нормальное» монархическое сознание масс, веками устоявшиеся представления-стереотипы о царе и царской власти. Другой вопрос, что существовали варианты этих представлений. Монархическое сознание масс было основой того патриархального консерватизма, на котором покоилась одна из опор российского самодержавия. Но эти же представления при определенных условиях порождали бунты и восстания, потрясающие империю. Здесь нет противоречия. Или точнее, это противоречие самой истории.
Известно, что в Московском государстве получила распространение византийская концепция монаршей власти, сильно приправленная «татарщиной», практикой общения с золотоордынскими «царями». Понятно, что сама эта доктрина была уделом небольшой интеллектуальной части общества. Массами она усваивалась на уровне стереотипов. Один из них — представления о сакральном характере царской власти. Именно в этом смысле воспринимался сам царский титул: царями были ветхозаветные цари Соломон, Давид. Царский сан был священный, установленный самим Богом в противоположность титулам человекосотворенным — король, герцог и так далее. Давно подмечено, что именно глубочайшая вера в сакральность, богоустановленность царского титула питала безграничные амбиции Ивана Грозного. Он мог равно и во время успехов, и в моменты тягчайших неудач высокомерно укорять своих оппонентов-властителей в низости их сана.
Важно, что этот взгляд разделялся всеми. В XVI—XVII веках русские могли упрекать греков в потере едва ли не самого дорогого — царства, Византийской империи, раздавленной турками-османами. Царство и царь есть несомненные признаки Божьего покровительства. Сакральный характер восприятия царской власти превращал монарха в лидера харизматического толка, уязвимого лишь в случае его отступничества от божественного и ни в чем не ответственного, ничем не обязанного своим подданным.
Богоустановленность прочно связывалась с представлением о законности царской власти, которая подтверждалась стариной. В системе средневековых представлений старина всегда предпочтительнее сомнительных новаций. Старина сама по себе самодостаточна, сама священна. Стереотип покоился на связке: власть богоустановлена, оттого законна; законна — значит богоустановлена.
Этот момент чрезвычайно важен для начала смуты и самозванства. В послеоктябрьской исторической литературе пресечение династии Рюриковичей обыкновенно трактовали как повод к лихолетью. Русские историки были, несомненно, точнее и прозорливее. Смерть бездетного Федора Ивановича — причина для острейшего политического и мировоззренческого кризиса. В течение столетий «благоцветущая» отрасль дома Калиты, правящая в Москве, не пресекалась. Династия поднималась вместе с Москвой, обращая суверенных государей- родственников в подданных слуг. Служилые люди могли гордиться такой исключительностью своего государства, хранящего истинную веру, где залогом всего был не просто государь, а его предки и потомки. При этом и сам служилый человек, предки и потомки которого служили и будут служить московским государям, тоже был таким залогом. Но вот оборвалась династия, разорвалась связь времен, и из всей системы точно вынули стержень. Все зашаталось и едва не рухнуло, потому что тем, кто примерял царский венец, было отказано в законности, а значит, в богоустановленности. И наоборот. Даже Романов в трактовке книжников царь не потому, что он всенародно выбран и «глас народа — глас Божий», а потому, что он богоизбран и законен изначально, по рождению.
Сакральный характер царской власти тесно связан с «сакральной», божественной правдой, которую устанавливал на земле монарх. Царь справедливый и милостивый — вот черты монархического сознания. Возможно, здесь мы имеем дело с проявлением древнейших представлений, с так называемым архетипом, прообразом, первокирпичиком, положенным в фундамент стереотипа. Исследователи говорят об архетипе как неком коллективном сознании, «генетической памяти», которая часто не соответствует, а иногда даже противоречит эмпирическому опыту. В нашем случае эта посылка в самой упрощенной форме сводится к следующему: несмотря на творимое «зло» царь воспринимается как «добрый» и «справедливый». Этот кредит «доброты» во многом исходит от архетипа.
Но что тогда представляет собой этот архетип? Молодая исследовательница Л. Румянцева возводит его к тотему — могущественному покровителю рода. На архетип накладываются, точно этажи, мифологемы. Здесь и образ родоплеменного князя, последующих правителей — защитников и судей. Народная память сохраняла эти образы в былинах. Князь-защитник, князь-гроза, князь-правдолюб фокусировался в образ доброго и справедливого правителя и передавался из поколения в поколение. Достаточно здесь вспомнить судьбу киевского былинного цикла с князем Владимиром.
Примечательно, что в представлении низов добрый царь — это грозный царь. «Не мочно царю без грозы быть; как конь под царем без узды, тако царство без грозы»,— писал знаменитый Иван Пересветов. Известный публицист призывал не столько к авторитаризму — так часто трактуется этот отрывок,— сколько к справедливому и праведному правлению. О том же вопиют и коллективные челобитные. В 1648 году, в жаркие дни московского восстания, посадские и дворянские челобитчики напоминали царю, что Бог вручил ему два меча карать злодеев. Удивляясь при этом царскому «долготерпению», что царь «щадиш и милуеш (злодеев) не хочеш своего суда и гневу пролити на них», авторы обращения отмечали: бездействие «ссорит» царя со всею землею и народ по необходимости принужден к бунту и «нестроению».
Грозность была неотъемлемой частью царского образа. Равно как и самозванческого. Так что «лютовал» Пугачев не только из-за остроты социальных противоречий и протеста измордованных крепостниками масс. К этому обязывала поведенческая модель «царя-батюшки».
Эта гроза-справедливость — еще один элемент стереотипа. В итоге все связывается, обретает некоторую уравновешенность. Законным может быть только монарх богоустановленный, а значит, и справедливый; справедливый — тот, кто законный и праведный; праведный, богоданный государь только и может быть добрым и законным. В спокойных условиях этот стереотип поддерживал «идеологическое» функционирование общества. Но стоило сместить один из элементов, и система, как судно, получившее подводную пробоину, теряла устойчивость. Здесь возможны два варианта развития событий, знакомых нам по российской истории.
Первый построен на антитезе: законный, богоданный и добрый монарх — злые слуги. В итоге появлялся Степан Разин с призывом идти на Москву, бить и выводить бояр, воевод, все «крапивное семя» дьяков и подьячих. Правда, и Разин не обошелся без самозванцев, двигался на Москву со лже-Никоном и лжецаревичем Алексеем Алексеевичем. Но они выступали уже в роли символов — высокие особы, равно как и народ, страдающие от наветов и козней злых слуг из царского окружения. Казаки вступились за них, они примкнули к казакам. Все движение, следовательно, праведное и справедливое.
Второй вариант развития событий — собственно самозванство. Он, несомненно, сложнее. Здесь больше «приводов» и «шестерней», больше вероятностей сбоя. Задача, однако, все та же — убеждение в справедливости совершаемого, его полном соответствии всем «правдам» — сакральной, мирской, личной.
Действительно, что нужно было, чтобы человек, преодолев страх, силу привычки и привычного, примкнул к самозванцу? Классовая ненависть? Историки уже давно ощутили недостаточность и ограниченность этого объяснения. Хотя бы потому, что оно выводит за рамки изучения «механизмы» происходящего. Обращение к внутренней мотивации побуждает отказаться от упрощения. Для сторонников самозванца необходима была убежденность в законности и праведности движения. Достигалось это в инверсии «свой — чужой», когда стереотип превращал правящего государя в «чужого», в самозванца, а настоящего самозванца — в «своего».
В разное время и в разных обстоятельствах эту «подмену» совершали те или иные доминирующие элементы стереотипа. В начале XVII столетия «раскачивание» началось с сомнения относительно законности прав Бориса Годунова на престол. В глазах человека того времени воля Земского собора, избравшего Бориса, не была самодостаточна. С появлением же слухов о царевиче Дмитрии Годунов обращался в узурпатора. Пугачевское движение было сильно «приправлено» толками о несправедливости императрицы. Она была «злая», а гонимый Петр Федорович — «добрый».
Самозванец с его грамотками и манифестами, с доказательствами «царского» происхождения воспринимался как «добрый» и «законный». По мере того, как кредитируется доверие к самозванцу, падает ореол правящего монарха. Он «злой», «несправедливый» и «законный ли?» Сакральное восприятие царской власти обращает поддержку «своего» государя в богоугодное дело. Все иное — просто согрешение. Как здесь не напомнить об Акундинове, который пугал утратой божьей благодати за поддержку «ложных царей»! Но при таком повороте, чудесной «подмене» или, если угодно, перестановке местами самозванца с царем, выступление в защиту самозванца приобретало все признаки действия законного, освященного чуть ли не Богом.
Преодолевался разлад с внешним миром, утверждалась столь нужная гармония. Это конечное обретение «сакральности» как высшего оправдания совершенного выбора имело своеобразные последствия. В своем противоборстве обе стороны наделяли друг друга демоническими чертами, осуществляли своеобразную десакрализацию, развенчание претензий на высшее покровительство. И потому анафема, пропетая Отрепьеву и Пугачеву, — средство традиционное. Куда сильнее впечатляет экзотический выстрел пеплом сожженного Лжедмитрия I, который и после своей гибели, как истинный колдун, наводил на Москву беды. Это был символический жест высвобождения от злых чар чернокнижника, помрачившего разум людей, признавших его законным государем.
Однако самозванческий «механизм», который должен был рассеять все сомнения, сомнения до конца никогда не рассеивал. Червоточина, порожденная привычками, агитацией противной стороны и иными обстоятельствами, оставалась. А это рождало колебания и тот самый кровавый мужицкий бунт, которым пугал и которого боялся в «Капитанской дочке» А. С. Пушкин. Кровь должна была одолеть червоточину, страхом возмездия рассеять, а точнее, заглушить сомнения и заставить идти до конца. Разумеется, это не единственное, что придавало народным выступлениям разрушительный и жестокий характер. Но здесь поражает некая логичность, потребность в разлитии крови, торжество принципа — кто не с нами, тот против нас.
Продолжение следует.
Автор: Игорь Андреев.