О работе летописцев. Часть вторая.
Существует реальная опасность, связанная с вмешательством «нравственного чувства» в историческое построение. Она заключается в неосознанной модернизации прошлого путем перенесения в «чужую» эпоху современных моральных критериев. Как быть? Не можем же мы упрекать наших предков в том, что они руководствовались в своей жизни не нашей системой ценностей. «Невозможно осудить Аристотеля за его приверженность рабству», — писал в свое время В. Б. Кобрин, замечательный историк. Но тогда возникает закономерный вопрос: имеем ли мы право давать людям Древней Руси нравственные оценки?
А может ли вообще современный исследователь уйти от собственных ценностных ориентаций и влезть в «моральную шкуру» своего предка? Хотя без соблюдения такого условия вряд ли справедлива будет его оценка. В основе характеристики поступков исторических деятелей, видимо, может лежать только реальный нравственный выбор, который им приходилось совершать. Он же, в свою очередь, зависел, прежде всего, от того, какие пределы проявления индивидуальности устанавливало тогда общество, а также стал ли данный человек личностью (по меркам своего времени, разумеется). В теории, казалось бы, все ясно. Но вот как быть с «критерием истины»? Выполнимы ли эти требования на практике? Какой путь может привести к намеченной цели?
Слова (как, впрочем, и грамматические формы) рождаются, развиваются, стареют и умирают. Каждое из них имеет свою судьбу. С течением времени они могут утрачивать одни значения и смыслы и приобретать новые. Разобраться в этом не так-то просто.
Ну скажите, к примеру, что общего между синими глазами и склонностью к злоупотреблению спиртными напитками? А вот в рукописи XII века мы вдруг читаем: «Кому сини очи, не пребывающим ли в вине, не назирающим ли, квде пирове бывають?» («У кого синие глаза, не у пьяного ли, не у того ли, кто ищет, где пиры бывают (чтобы еще выпить)?»). Конечно, из этого фрагмента можно сделать далеко идущие выводы относительно предрассудков, бытовавших в средневековье, или же, наоборот, опираясь на «народную мудрость», порассуждать о национальных чертах и предрасположенностях этносов, у которых преобладают голубоглазые представители. Но можно и нужно усомниться в «очевидном» и поразмыслить над тем, все ли нам ясно в этом тексте.
Скажем, слово «синий». Почему именно синие глаза вызывали столь странные ассоциации у наших предков? Стоит заглянуть в словарь древнерусского языка, как все станет ясно. Оказывается, словом «синий» в древней Руси называли не только «наш» синий цвет. Оно также было синонимом современных слов «темный» (иногда «черный»), а также… «тёмнокрасный» и «блестящий»! Так что в приведенной цитате речь явно идет о человеке с красными блестящими глазами, а уж этот-то признак нам хорошо знаком. Кстати, становится понятным, почему на древнерусских иконах синему небу соответствовал золотой или фасный фон.
Или, скажем, слово «победа». Мало кто знает, что в Древней Руси оно часто использовалось в совершенно непривычных для нас значениях: «поражение», «война», «беда», «соблазн», «искушение». Вот к каким любопытным открытиям может привести знакомство с предками хорошо, казалось бы, знакомых слов.
Но это не все. Многие слова имеют переносные значения и, кроме того, в определенных сочетаниях превращаются в идиомы, приобретают фразеологические функции. Так, выражение «дать сдачи» далеко не всегда сводится к сумме основных значений составляющих его слов…
Ну а уж когда слова объединяются в текст, понять, что именно хотел сказать автор, и того труднее. Но и здесь положение не безнадежно. Всякий текст может быть понят через тексты, «окружающие» его в данной культуре.
Перенесемся почти на тысячу лет назад, в начало XI столетия. Год 1019. Завершается кровавая распря между наследниками Владимира Святославича. Зверски убиты братья Борис и Глеб. В сражении с Ярославом Владимировичем только что потерпел поражение их убийца, Святополк Окаянный. Он бежит с поля боя. Вот как описывает это автор «Повести временных лет»:
«К вечеру же одоле Ярослав, а Святополк бежа. И бежащю ему, нападе на нь (на него) бес, и раслабеша кости его, не можаше седети на кони, и несяхугь и (его) на носилех. Принесоша и (его) к Берестью, бегаюше с нимь. Он же глаголаше: «Побегнете со мною, женуть по нас (гонятся за нами)». Отроци же его всылаху противу: «Еда кто (кто же) женеть по нас?» И не бе никого же вслед гонящаго, и бежаху с нимь. Он же в немощи лежа и въсхопивъся (приподнявшись) глаголаше: «Осе женуть, о женуть, побегнете», не можаше терцети на едином месте. И пробежа Лядьскую (Польскую) землю, гоним божьим гневом, прибежа в пустыню межю Ляхы и Чехы, испроверже зле живот свой (умер злой смертью) в том месте. Его же по правде, яко неправедна, суду нашедшю на нь (него), по отшествии сего света прияша оканьнаго (окаянного). Покаэоваше яве посланая пагубная рана в смерть немилостиво вогна. И по смерти вечно мучим есть связан. Есть же могыла его в пустыни и до сего дне. Исходить же от нея смрад зол».
Не правда ли, впечатляющее описание? Полное ощущение, что написаны эти строки очевидцем, бежавшим вместе с проклятым князем. Картина столь яркая, что не остается сомнения в ее подлинности. Как, очевидно, и отношение летописца к умирающему Святополку.
Так и воспринимают этот текст подавляющее большинство историков. Например, Н. М. Карамзин, описывая бегство и смерть Святополка, ограничился пересказом летописного сообщения, дополнив его лишь замечанием: «Имя окаянного осталось в летописях неразлучно с именем сего несчастного князя: ибо злодейство есть несчастье». Автору «Истории государства Русского» удалось подметить то, что от нас уже ускользает. Слово «окаянный» он понимает не только как «проклятый», но и как «жалкий, несчастный». Действительно, в древнерусском языке оно имело и такое значение. Но «окаянный» значило и «многострадальный, заслуживающий сожаления». Это добавляет новые штрихи к характеристике Святополка, делает ее мягче, что ли.
В современных же исследованиях обычно акцент переносится на «досужие измышления монаха», «фантастические подробности», которые привнес летописец в свое, в общем-то точное описание: «душевные переживания Свято полка, какая-то мифическая пустыня между Чехией и Польшей» (В. В. Мавродин). Кстати, пустыню эту пытались даже найти на карте. Еще в XIX веке появилось несколько историко-географических работ, авторы которых по косвенным данным и прямым указаниям летописи постарались определить, где же находится место, в котором «есть его могила и до сего дне». Правда, закончились эти поиски курьезом. Оказалось, что выражение «между Чахы и Ляхы» — фразеологизм, значащий «Бог весть ще». Да, но ведь, как следует из приведенного текста, летописец точно знал, где похоронен Святополк? Оказывается, и это «прямое» указание не столь «прямо», как хотелось бы. И вот почему. Дело в том, что фраза о могиле, которая «есть и до сего дня», сопровождает в «Повести временных лет» описания смертей всех князей- язычников, даже если место их захоронения явно не было известно автору летописи.
Дальше — больше. При внимательном анализе текста летописи выяснился целый ряд любопытнейших подробностей. Так, в наиболее ранних летописях бегство незадачливого претендента на киевский престол описывалось гораздо лаконичнее. В так называемом «Начальном своде», предшествовавшем «Повести временных лет», читаем: «А Святополк бежа в Ляхы». И все. В чуть более поздней редакции появляются новые детали: «И бежа Святополк в Печенегы, и бысть межи Чахы и Ляхы (мы уже знаем, что это значит!), никим же гоним, пропаде оканныи, и тако зле живот свои сконча; яже дым и до сего дни есть». «Дым», о котором идет здесь речь, явно восходит к «параллельному» тексту. В Апокалипсисе, описывающем конец света, говорится, что люди, поклонявшиеся Антихристу, после Страшного суда будут мучимы в огне и сере, «и дым мучения им будет восходить во веки веков» (Откр. 14. 9—11). Так что и эта деталь клеймит Святополка как нехристя (но, заметим попутно, не как братоубийцу).
Свидетель или компилятор?
Развернутое описание бегства Святополка появилось, видимо, только под пером составителя житийного «Сказания и страсти и похвалы святою мученику Бориса и Глеба», составленного перед канонизацией первых русских святых в самом конце XI века, за несколько лет до появления на свет «Повести временных лет». Здесь есть уже все (точнее, почти все) то, что мы читаем в «Повести»: и «расслабленные кости» Святополка, и путешествие его на носилках, и вопли о гонящихся за ним, и «пустыня межю Чехы и Ляхы», и могила, пребывающая «до сего дне». Только «дым» заменен «смрадом», да отсутствует уж совсем, казалось бы, незначительная деталь — не упоминается, что Святополк принимает посмертные муки в пустыни связанным.
Откуда же взял летописец все подробности бегства Святополка? Из каких источников позаимствовал «свидетельские показания»? Некоторые из них он цитировал дословно. Их определить не так уж сложно (если они дошли до нашего времени, разумеется). Это, в частности, греческая «Хроника» Георгия Амартола. Из нее летописец переписал текст о смерти Ирода Окаянного, который начинается словами: «Его же по правде…», а кончается: «…в смерть немилостиво вогна».
Другие источники использовались косвенно. Из них заимствовались образы, а не словесная «оболочка». Так, во второй книге Маккавейской в описании бегства Антиоха IV Епифана из Персии мы находим (как, видимо, и летописец) и небесный суд, следующий за злодеем, и «повреждение всех членов тела», заставившее его продолжать путешествие на носилках, и «смрад зловония», исходивший от несчастного. Подобно нашему летописному персонажу, Антиох «кончил жизнь на чужой стороне в горах самою жалкою смертию» (2 Макк. 9. 2—10, 18, 28).
Зачем же автору понадобились все эти заимствования? Судя по всему, он рассчитывал, что его читателям все эти тексты, так или иначе цитируемые, хорошо известны. Поэтому, читая описание бегства Святополка, они поймут, что тот бежал с поля боя, подобно Антиоху из Персии, и умер, как Ирод Окаянный. Ассоциации должны были подкрепляться еще несколькими библейскими параллелями. В книге Левит читаем: «Оставшимся из вас пошлю в сердца робость в земле врагов их, и шум колеблющегося листа погонит их, и побегут, как от меча, и падут, когда никто не преследует… И не будет у вас силы противостоять врагам вашим» (Лев. 26, 36—38). А вот несколько цитат из книги Притчей Соломоновых: «Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним… Человек, виновный в пролитии крови человеческой, будет бегать до могилы, чтобы кто не схватил его» (Притч. 28.1,17).
Думаю, сказанного достаточно, чтобы убедиться: летописец говорит с нами не на языке «протокольной точности» (к точности описания в нашем смысле слова он, кажется, и не стремится), а на языке образов, хорошо понятных его современникам. Как бы это «звучало» сейчас? Приблизительно так: «Нечестивый Святополк, повинный в пролитии крови человеческой, бежал от Ярослава, как злодей и богохульник Антиох из Персии. И не было ему спасения. И умер он невесть где, подобно Ироду Окаянному, приняв муки за свое неверие. И после смерти вечно мучим, связанный в пустыни». Как будто теперь все ясно. За исключением, пожалуй, последних слов.
Что бы это значило?
Действительно, странная фраза. Откуда она могла взяться? Ну, ладно еще пустыня (хотя не совсем понятно, зачем нужно ее второй раз упоминать?). Но почему Святополк должен принимать посмертные муки будучи связанным? Объясняя ее, Д. С. Лихачев — крупнейший современный знаток древнерусской литературы — писал: «Фраза эта недостаточно ясна в «Повести временных лет». Между тем ее смысл яснее всего в той форме, в какой она читается в так называемом Паримийном чтении о Борисе и Глебе… «и по смерти вечно мучим есть связан в дно аду», то есть «по смерти, заключенный на дне ада, он вечно мучим». Так-то оно так, но в «Чтении» нет упоминания пустыни, а в «Повести» — «дна ада»…
Ответ и на этот вопрос можно (и, скорее всего, должно) искать в параллельных текстах. Среди апокрифических (неканонических сакральных) произведений есть так называемая Книга Эноха. В ней, в частности, упоминается любопытный эпизод, имеющий, судя по всему, непосредственное отношение к нашей загадочной фразе: «Потом Господь сказал Рафаилу: «Свяжи Азазиэля и брось его во тьму и заключи (прогони) в пустыню, которая находится в Дудаэль…, и когда настанет день суда, прикажи ввергнуть его в огонь».
Вот он — персонаж, связанный и изгнанный в пустыню, где принимает посмертные муки! Кто же этот загадочный Азазиэль? Естественно, у любого, кто читал бессмертный булгаковский роман, тут же возникает ассоциация с Азазелло. И правильно. Прообразом жуткого спутника Воланда был иудейский злой дух пустыни Азазель. Однако прежде это имя носил не он, а жертва, которая ему предназначалась. Описание такого жертвоприношения сохранилось в библейской книге Левит. Для него брали двух козлов и по жребию определяли, которого из них следует принести в жертву Господу, а которого оставить для отпущения. «А козла, на которого выпал жребий для отпущения, поставит (Аарон) живого перед Господом, чтобы совершить над ним очищение и отослать его в пустыню для отпущения, и чтобы он понес на себе их беззакония в землю непроходимую» (Лев. 16. 6—10). Знакомый образ. Даже, пожалуй, слишком хорошо знакомый.
Итак, вводя развернутое описание бегства и кончины окаянного Святополка, летописец тут же называет его козлом отпущения? Может ли такое быть? Думаю, ничего невероятного в этом нет.
Можно ли это проверить?
Данная характеристика Святополка — не единственная в летописи. Сразу вслед за описанием бегства и смерти «окаянного» князя летописец упоминает братоубийцу Каина. Однако с ним Святополк не сравнивается. «Сей же Святополк, — читаем мы, — новый Авимелех». Здесь имеется в виду сын Гедеона, убивший своих братьев (за исключением младшего). Но в Библии упоминается еще один Авимелех, дважды попадавший в ложное положение. Дважды он чуть было не совершал тяжкий грех, но оба раза Бог удерживал его от преступления. Быть может, сравнивая Святополка с Авимелехом, летописец давал тем самым двойственную характеристику, которая позволяла читателю сделать свой выбор?
Такое предположение подтверждает и перечень сыновей Владимира Святославича, который мы встречаем в «Повести временных лет» под 6488 (980 по нашему счету) годом от Сотворения мира: «Бе же Володимер побежен похотью женьскою, и бьпна ему водимые (законные жены): Рогьнедь…, от нея же роди 4 сыны: Изеслава, Мьстислава, Ярослава, Всеволода, а 2 дщери; от греки не — Святополка; от чехине — Вышеслава; а от другое — Святослава и Мьстислава, а от болгарыни — Бориса и Глеба…».
Перечень этот уже давно вызывал недоумение ученых. Не удавалось установить, в частности, почему здесь говорится о десяти сыновьях Владимира, тогда как в другом перечне — под 6496 (988) годом — названо двенадцать имен. Непонятно, для чего летописцу понадобилось упоминать двух дочерей киевского князя. Совершенно неясны основания, на которых автор «Повести» «распределил» Владимировичей по женам отца…
Ситуация несколько проясняется при обращении к библейской книге Бытия, несомненно хорошо известной летописцу. Здесь есть перечень сыновей Иакова, удивительно напоминающий наш текст: «Сынов же у Иакова было двенадцать. Сыновья Лии: первенец Иакова Рувим, по нем Симеон, Левий, Иуда, Иссахар и Завулон. Сыновья Рахили: Иосиф и Вениамин. Сыновья Баллы, служанки Рахилиной: Дан и Нефталим. Сыновья Зелфы, служанки Лииной: Гад и Асир» (Быт. 35. 22—26). Судя по всему, именно этот текст и был использован летописцем при составлении перечня 6488 года. Принципиальная разница заключается в том, что в «Повести временных лет», в отличие от библейского перечня, упоминается всего десять сыновей. Зато присутствуют две дочери (хотя у Владимира их было гораздо больше). Чем же вызваны эти расхождения? И для чего вообще понадобился странный перечень?
Ответ на эти вопросы можно найти в одном из источников, которыми пользовался (как установил еще А. А. Шахматов) автор «Повести временных лет». Мы имеем в виду «Сказание о 12 драгоценных камнях на ризе первосвященника Епифания Кипрского». Здесь не только дается описание камней и их свойств, но и упоминаются имена сыновей Иакова, выгравированные на каждом камне, а заодно дается их характеристика. Судя по всему, именно порядок перечисления камней и определил последовательность упоминания сыновей Владимира. Каждый из них получал таким образом «не видимую невооруженным взглядом» косвенную этическую характеристику, совпадавшую с характеристикой того или иного сына Иакова. Дочери же Владимира и Рогнеды потребовались для того, чтобы все Владимировичи заняли подобающее им место, а заодно и характеристику. Как же выглядит в этом «нравственном зеркале» Святополк?
Вот характеристика соответствующего ему седьмого сына Иакова Дана: «Аз, рече, бех имея сердце и утробу немилостиву на брата Иосифа, бех стрегий (подстерегал) его, аки рысь козлища. Но Бог отца моего избави и (его) от руку моею, и не да ми (не дал мне) сего ала сотворити…». Как видим, и здесь речь идет о не совершенном Даном-Святополком преступлении! Остается только выяснить, против кого оно замышлялось. В «Сказании о 12 камнях» говорится об Иосифе. Думаю, читатель уже догадался, кто ему соответствует в перечне 6488 года Конечно же, Борис. Кстати, чуть ли не все эпитеты, которыми награждает его летописец в рассказе о трагических событиях 1015 года, заимствованы из библейских рассказов об Иосифе Прекрасном.
Мы уже говорили, что анализ русских летописей и сопоставление их с данными западноевропейских источников XI века наводит на мысль о непричастности Святополка к убийству младших братьев. Так что ничего неожиданного в данном выводе, пожалуй, нет. Интересно другое: вставляя в текст летописи фрагмент, осуждающий Святополка, летописец тут же «реабилитирует» князя в глазах читателя. Однако кто был способен разгадать подобный «ребус»?
Продолжение следует.
Автор: И. Д.