История о славном разбойнике Могуте или несколько слов в ведомстве «внутренних дел».

богатырь

Вообще-то разбойники и прочие «антиобщественные элементы» — статья особая, и очерки эти не о них. Но, с другой стороны, жизнь так изменчива. Сегодня тот или иной субъект — враг внутренний, а завтра, глядишь… Помните, как искали на Москве Гришку Отрепьева, а он через несколько лет явился в Кремль сам, из-за границы, с иностранной свитой, и отрекомендовался царевичем Димитрием? А сейчас, в обстановке содружества по мародерству, разве можно уверенно провести четкую грань? Из кого, далее, вербуют свою клиентуру иностранные разведки? Конечно, не только из них (сейчас, наверное, и почти не из них — какой смысл?), но и из них тоже. Да и занимались и «внешними», и «внутренними» врагами на ранней стадии существования государства зачастую одни и те же люди. Так что резоны есть. Хотя я вовсе не собираюсь ставить всех «разбойников» на одну доску. Были среди них грабители, «не взирая на лица»; но были и грабители грабителей, за кем в литературе закрепилось прозвище благородных разбойников — самочинных вершителей праведного суда и восстановителей справедливости в условиях государственно-правового беспредела.

Имена таких людей хранятся в памяти любого народа. У словаков это, например, Юрай Яношик, у грузин — Арсен Одзелашвили, у украинцев — Олекса Довбуш и Устин Кармалюк, у русских — Ермак и Степан Разин.

Но вернемся в эпоху Владимира. Летопись сообщает, что при нем не только усилилась военная мощь и возрос международный авторитет Киевской Руси, но и участились разбои. Читатели, конечно, помнят былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, рассказывающую, каково было в те времена добираться до стольного Киева:

Прямоезжая ль дорожка да заколодела, Заколодела й дорожка, й замуравела, Замуравела й дорожка ровно й тридцать лет: Там ни конницей никто ведь не проезживал, Да й пехотой никто ведь не прохаживал, Да й ни птица черный ворон не пролетывал, Там ни пестрый зверь ведь не прорыскивал. Так вот. Оказывается, что это все правда. Разбойников, между прочим, поощряли к занятию их неблаговидным ремеслом действовавшие тогда правовые нормы. За разбой не казнили, а взимали денежный штраф в пользу князя (виру, или продажу) и потерпевших (головничество, или урок).

Когда преступность стала близка к беспределу (то есть достигла уровня, соотносимого с нынешним), то епископы-греки, воспитанные на иной юрисдикции, стали докучать князю: «Почто не казниши?» — «Боюся греха»,— отвечал тот. «Ты поставлен от Бога казнить злых и миловать добрых, — объяснили ему пастыри.— Достоин ти казнити разбойника, но со опытом» (то есть установив вину). Владимир согласился и начал действовать. (На радзивилловской миниатюре изображена казнь одного из разбойников. В силки княжеских правоохранительных органов попал довольно плотный молодец без каких-либо следов раскаяния на лице. Юный палач над ним грациозно взмахивает громадным ятаганом. А вот если бы сей молодец прилежно учился, там хотя бы учебники за 8 класс.

Но тут епископы и «старцы» повели другую, речь: «Рать многа. Оже вира, то на оружьи и на коних буди» (война идет беспрестанно. Если будут штрафы, пригодятся на покупку оружия и коней). Почти не прекращавшиеся военные столкновения на юго-восточных, южных, юго-западных рубежах и многочисленные походы требовали внимания к войску, вооружать его пришлось за счет взносов от пойманных преступников. Владимир согласился: «Тако буди»,— и вернулся к прежнему порядку — не казнить, а штрафовать.

На какой период установлений о разбоях — казней или вир — выпала та крупная удача, неизвестно. Но под 1008 годом Никоновская летопись сообщает: «Того же лета изымаша хитростию некоего славного разбойника, нарицаемого Могута». Могут — это прозвище. В «Словаре древнерусского языка XI—XIV веков» указано лишь одно значение этого термина: властитель. Однако «могуты» вместе с «татранами», «шельбирами», «топчаками», «ревучами» и «ольберами» упоминаются в «Слове о полку Игореве» при перечислении войск черниговского князя. Они

«Тип бо бес щитовь, с засапожникы
кликом плъкы побеждают,
звонячи. в прадеднюю славу».

По мнению академика Б. А.Рыбакова, здесь, возможно, «имеются в виду какие-то тюркоязычные дружины, очень давно, еще со времени «прадедов», оказавшиеся в Черниговской области; быть может, это тюрко-болгары или какие-то племена, приведенные Мстиславом (сыном Владимира, князем тмутороканским) с Кавказа в начале XI в.». Но поскольку «могут», «могуты», «могутии» — слова славянские, то на эту часть черниговской рати данное определение, видимо, не распространяется. Скорее всего, могуты в войске — это то же, что богатыри, витязи, полк, имевший какие-то устойчивые традиции или особую репутацию в рукопашном бою (но не полк «властителей»). Как прилипло к разбойнику подобное прозвище — был ли он по происхождению «нарочитым мужем», исторгнутым злою судьбой из роскошных хором, или воином-черниговцем,— неизвестно. Может быть, оно лишь фиксировало статус Могута в разбойничьей иерархии или, скорее, отдавало дань его личным богатырским достоинствам. Вероятно, это был крепкий и представительный мужчина, под стать Соловью-разбойнику. Помните?

Как засвищет Соловей по-соловьиному,
Закричит, собака, й по-звериному,
Зашипит, проклятый, по-змеиному —
Так все травушки-муравы уплетаются,
Все лазоревы цветочки осыпаются,
А что есть людей вблизи, так все мертвы лежат.

Только Могут, видимо, был не так прост, как Соловей, не на посвист один надеялся. Если Соловья Илья Муромец одолел без затей, богатырской силой, то Могута пришлось брать хитростью. К сожалению, в чем она заключалась, кому принадлежали план и руководство операцией, кто входил в «группу захвата», летописец не знал или дал подписку о неразглашении. Как досадно! Так и рисует воображение засаду в темном лесу, гридей и отроков, замерших за вековыми дубами, напряженный взгляд боярина, впившийся в еле заметную разбойную тропу, дозорного, раздвигающего рукой ветви… А то — корчму где-нибудь на бойком месте, здоровенного детину, запивающего удачный набег хмельными медами и зыркающего по сторонам пронзительными глазищами из-под надвинутой на самые брови «шляпы земли греческой»; и постепенно заполняющих горницу веселых и плечистых молодцев, теснящихся к дверям и косящетым окошкам или подсаживающихся поближе к детинушке.

А детинушка хоть и глядит, казалось, в оба, видно, призадумался. И даром, что силу имел могутную, а когда (по сигналу, которым была песня, затянутая начальником: «Во зеленом во лугу ночью я гуляла») оседлали его да скручивали под лавкой (или под кустом), то сопротивления большого не оказал. Представши же пред ясные княжеские очи, вдруг «въскрича зело, и многы слезы испущая из очию» (это уже летопись): «Поручиника ти по себе даю, о Владимере, Господа Бога и Пречистую Его Матерь Богородицу, яко отныне никако же не сътворю зла пред Богом и пред человеки, но да буду в покаянии вся дни живота моего!» (Так вот в чем дело! Он уже готов был проложить дорогу Кудеяру и уйти в монастырь!) Владимир, вероятно, собиравшийся «с рассмотрением и великим испытанием» начать правый суд, был потрясен до глубины души. Он вообще, как говорит летописец, в последние годы «многы слезы проливаше, и всегда живяше в тихости и кротости, и в смирении мнозе, и в любви и милости», постоянно повторяя: «Блажени милостиви, яко тии помиловани будут» и «Милость хвалится на суде».

Поэтому сразу же «умилися душею и сердцем» и «посла» Могута к «митрополиту». «Да пребываеть, никогдаже исходя из дому его». Могут все исполнил, «заповедь храня… крепким и жестоким (то есть суровым, аскетическим) житием живяше, и умиление и смирение много показа, и провидев свою смерть, с миром почи о Господи». Такова история предшественника Кудеяра.

Почему сохранилась о нем память? Возможно, когда-то это было (если было) громкое дело. И Могут по своей известности соперничал с Соловьем. Может быть, о нем пели и рассказывали калики перехожие — паломники и странники,— воздавая хвалу Творцу, так изменившему судьбу падшего человека, пробудив в нем совесть. А может быть, Могут был первым из плеяды благородных разбойников и народ видел в нем скорее защитника и потому «славил» его, позабыв имена тех, кто положил конец вольной жизни черниговского (?) удальца. Ведь в те времена у социальных низов были уже свои понятия о том, как выглядит разбойник. И пахарь Микула Селянинович, представитель самой мирной и самой главной профессии в государстве, втолковывал князю Вольге Святославичу, что на них очень похожи, например, княжеские сборщики податей (со всеми вытекающими отсюда последствиями):

Да недавно я был в городе, третьяго дни,
На своей кобылке соловою…
А живут мужики там разбойники,
Они просят грошов подорожный.
А я был с шалыгой подорожною,
А платил им гроши я подорожные:
А кой стоя стоит, то и сидя сидит,
А кой сидя сидит, тот и лежа лежит…

ЮННЫЙ ОЛАВ ТРЮГВАСОН И НОВГОРОД

Раз уж мы затронули тему преступности при Владимире, расскажу еще историю, приключившуюся в Новгороде с будущим норвежским королем Олавом Tpюгвасоном. В раннем детстве Олав вместе со своим воспитателем Торольвом Люсакеггом был продан в рабство, и его первый хозяин убил Торольва на глазах мальчика. В конце концов, дядя Олава Сигур, вельможа князя Владимира, выкупил его и привез в Новгород, где они и стали жить вместе. Эту биографическую справку об Олаве я даю по саге монаха Одда, с героями которой читатели встретятся в дальнейшем.

А в саге «Земной круг», приписываемой Снорри Стурлусону, сказано вот что: «Олав, сын Трюггви, стоял однажды на торгу (в Новгороде); там было много народа; там он увидел Клеркона, который убил его воспитателя… у Олава был в руках топорик, он ударил Клеркона по голове так, что разрубил ему мозг, и сразу же побежал домой и сказал Сигурду, своему родичу, а Сигурд сразу же отвел его в дом княгини и рассказал ей, что случилось; ее звали Аллогия; Сигурд просил ее помочь мальчику». Аллогия взглянула на девятилетнего Олава, нашла, что он красив и что по этой причине его, конечно, нельзя убивать. Между тем в Хольмгарде (так скандинавы называли Новгород), повествует сага, «был такой великий мир, что по законам следовало убить всякого, кто убьет неосужденного человека» (сравните с иными временами). Поэтому княгиня велела позвать к себе людей в полном вооружении.

И когда новгородцы бросились «по обычаю и закону своему искать, куда скрылся мальчик», то узнали, «что он во дворе княгини и что там отряд людей», готовых его защищать. Новгородцы поставили в известность о неслыханном нарушении закона самого Владимира. Владимир пришел на двор супруги «со своей дружиной и не хотел, чтобы они дрались; он устроил мир, а затем соглашение; назначил конунг (князь) виру, и княгиня заплатила». Вот так высок, если верить саге, был авторитет закона на Руси при Владимире! Как только закон оказался нарушен, население организованно и вооруженно выступило на его защиту. Вечевые органы самоуправления не только позволяли, но и обязывали это делать. И эта вечевая служба розыска (поклонники «цивилизованных стран» и пустопорожних для современного уха терминов назвали бы ее муниципальной) не раз проявит себя в дальнейшем не только в борьбе с уголовными, но и с политическими преступлениями — например, с переветничеством.

Хотя в данном случае дело тоже было непростое, поскольку речь шла об иностранцах, один из которых принадлежал к высокой знати и укрылся под защиту варяжских охранников княгини. Назревал очередной конфликт с пришельцами — сфера компетенции, собственно, службы безопасности.

А что же князь? Он в данной ситуации был на стороне нарушителей, но не кинулся избивать народ, а заставил княгиню уплатить штраф, как того и требовало древнерусское право. Выходит, что десять веков спустя мы ушли далеко вспять от правосудия Владимира…

Автор: В. Плугин.