Вещий Олег – князь или воевода? Часть четвертая.

Вещий Олег

Поразительное совпадение обстоятельств смерти Одда и Олега — соответствие летописи и саги вплоть до указания места происшествия — «за морем» — не могло не привлечь внимания историков и литературоведов. Одни считали, что северные сказители, знакомые с русскими летописями, заимствовали сюжет, который на самом деле возник на русской почве и является несомненным историческим фактом. Другие, напротив, полагали здесь обратное заимствование и, скорее всего, были правы. Справедливости ради следует сказать, что есть и третья точка зрения, согласно которой в обоих случаях использован широко распространенный фольклорный сюжет, известный в легендах и сказаниях самых разных народов: попытка избежать предсказания судьбы и смерть от «мертвой кости», активную функцию которой здесь принимает змея как посланница судьбы и потустороннего мира.

Впрочем, и в Скандинавии, и на Руси в то время конь и конский череп играли большую роль в самых различных магических обрядах и верованиях. Конь был окружен почетом, был наделен даром предвещания, использовался в различных гаданиях о будущем… Но сейчас именно эта сторона дела должна, пожалуй, интересовать нас менее всего. Олег мог быть Оддом и погибнуть от змеи; ему, как и Одду, могли присочинить такую кончину. И то, и другое касается только личной жизни Олега, тогда как мы исследуем его историческое лицо. И здесь, перед тем, как суммировать все, что мы о нем узнали (выбрав зерна достоверных известий), следует остановиться на его имени.

Об имени нашего героя — Олег — прежде всего можно с уверенностью сказать, что оно чуждо славянским языкам. По традиции его производят от древнескандинавского «Хельги», родственного новоеерхненемецкому «хейлиг», что значит «святой», но даже по самому содержанию деяний Олегу больше подходит предложенное французским историком Грегуаром в 1936 году толкование его имени, как «великий» из древне-болгарского «олгу» (составная часть титула военачальника на одной из надписей Первого Болгарского царства).

Не буду сейчас останавливаться на мысли историка, достаточно, как мне кажется, интересной и продуктивной, развитой А. Г. Кузьминым в предположение о существовании имен-титулов наших первых князей, то есть о том, что некоторые княжеские имена содержат в себе еще и определенную титулатуру. Важно подчеркнуть, что автор первоначальной «саги об Олеге» (которая через «Сказание…» вошла в «Повесть временных лет») изобразил его как великого основателя Русского государства со столицей в Киеве. Олег эпически велик, он не знает поражений, и даже смерть от змеи в этом контексте воспринимается как неизбежная дань судьбе, от которой человеку не уйти, как бы высоко он ни поднялся. Не высказанная прямо, эта мысль подспудно вызывает христианские параллели и удивительно перекликается с известным выражением Бояна в «Слове о полку Игореве», что «ни хитру, ни соразду суда Божия не минути».

С этой стороны особый интерес вызывает и «триумфальное шествие» Олега во главе союзнической армии (конечно, мифической!) на Киев с младенцем Игорем на руках, перед которым на пути склоняются все города. Картина эта удивительно похожа на утверждение христианства в какой-то стране князем-миссионером. Невольная аналогия, возникающая от уподобления младенца Игоря — младенцу Иисусу, перед которым «падут все стены градские и все цари земные преклонят колена», только усиливается от формулы, вложенной автором повествования в уста Олега, как видно, смиряющей и дружинников Аскольда и Дира, и самих незадачливых князей — «а се есть сын Рюриков», что в точности воспроизводит сакральную формулу при поднятии креста или иконы: «а се есть Сын Божий!»

Парадоксальное сопоставление оказывается парадоксом только на первый взгляд. Вернее, таких парадоксов в тексте много. Дух христианской проповеди проявляется здесь в разных мелочах, не окончательно снятых последующими редактурами. Так, в эту концепцию вполне укладывается и наречение Олегом Киева «матерью городов русских», то есть «метрополией», что подразумевало в то время не столько политический, сколько религиозный центр. Согласно с этой мыслью и восклицание жителей Константинополя, «признавших» в язычнике (?) Олеге — святого Димитрия. Иначе говоря, за общей картиной военных походов русского князя угадывается исчезнувшая со временем первоначальная идея установления христианства «огнем и мечом».

Только вот — где это все происходило? И — о ком речь? Возможно, вопрос следует поставить иначе: идентичен ли Олег в «Повести временных лет» Одду, а оба они — Олегу, заключившему в 911 году договор о торговле и мире с Византией? Потому что этот последний Олег, вероятнее всего, действовал против Константинополя не сам по себе, а в качестве союзника болгарского царя Симеона, именно в эти годы осаждавшего Константинополь! И тогда будет объяснимым наличие в договоре признаков царя болгар, перенесенных на его союзника. А они есть.

Олега с Симеоном сближает не только хронология, но и титул «великий над князьями князь», несколько искаженный переводом, но почти точно воспроизводящий титулатуру Симеона, сохранившуюся в так называемом «Изборнике Святослава 1073 года» — «великий в князьях князь»,— тем более, что в отличие от русских князей (не путать с князьями русов!) «под рукой» Симеона действительно были и князья, и бояре. Его царствование с 893 по 927 год было отмечено наивысшим расцветом культуры Первого Болгарского царства, бурной строительной и литературной деятельностью, окончательным распространением христианства по всей Болгарии. А вместе с тем — непрерывными войнами с Византией, от которой Симеон домогался признания за собой титула не только «светлости», но и «величества», равного императорскому титулу «базилевс» — царь.

Есть и другие признаки, заставляющие исследователя фигуры Олега пристальнее вглядываться в сторону Балкан и Дуная. Так, С. П. Обнорский, посвятивший языку договоров руси с греками специальную работу, категорически заявляет, что договор 911 года «насквозь пропитан болгаризмами и грецизмами», в нем постоянно встречаются нарушения русского синтаксиса, а все это заставляет предполагать, что его перевод с греческого первоначально был сделан болгарином и на болгарский язык и только потом был выправлен собственно русским справщиком, поместившим его в «Повесть временных лет».

Наконец, на какую-то связь Олега с Симеоном указывают именно в этой части «Повести…» явные следы заимствований из болгарских хроник и документов. Эти заимствования были замечены и русскими, и болгарскими исследователями — А. А. Шахматовым, В. М. Истриным, М, Д. Приселковым и другими.

Так, Б. А. Рыбаков, в частности, отметил, что большая часть датированных событий, начиная от первого упоминания («прозвания») Руси в 860 году (может быть, «призвания»? — то есть с этого времени Русь стала призываться болгарами на помощь в своих конфликтах с Византией? ), как мы знаем, связанного с ее набегом на Константинополь, и вплоть до смерти царя Симеона в 927 году, дается не по византийскому летоисчислению, а по так называемой «александрийской эре», использовавшейся в древней Болгарии.

Еще большего внимания заслуживает знаменитая «клятва оружием», описанная в договоре и в тексте «Повести…», согласно которой «некрещеная русь полагают щиты и мечи свои обнаженные, обручи свои и прочее оружие». Анализируя язык договоров и упоминаемые в договоре реалии, еще И. И. Срезневский замечал, что щитом и мечом клялись все германские племена, а «обручами» (наручами) клялся даже сам Один у скандинавов. В то же время он приводил в качестве параллелей к обряду описание внешнего вида царя Симеона и его бояр в парадном вооружении, полностью отвечающем перечню: с гривной на шее, обручами на руках и в кованых поясах, представлявших всегда немаловажную часть доспеха.

Столь же важно упоминание в клятве имен Перуна и Велеса — богов, которые так и не привились на русской почве, но всегда оставались «своими» для болгар, сербов, хорутан и прочих обитателей Балкан и Подунавья, о чем можно судить по множеству соответствующих топонимов в этом регионе. И уже прямо на болгар указывает желание Олега повесить на вратах Царьграда свой щит, потому что не кто иной, как прадед царя Симеона, родоначальник болгарской династии хан Крум, в 813 году хотел поместить на тех же вратах свое копье с бунчуком в знак победы!

Совпадений, как мы видим, даже чересчур много, но я хочу задержать внимание еще на одном малопонятном (и хорошо известном) эпизоде, связанном с заключением Олегом мира и возвращением руси домой. В рассказе о начале похода перечислены все известные автору «Повести…» племена, которые «совокупил» Олег в качестве «толкоеин», то есть помощников, хотя некоторые почему-то считают, что все эти племена использовались им в качестве «переводчиков». Когда же дело доходит до отступного, то греки обязаны давать его только руси и «словенам». Это — действительные участники военных действий, что, впрочем, можно заметить и раньше, исследуя конструкцию фразы о том, что «Олег.., поя же множество варяг…» и т. д.

Так мы узнаем, что «русь» — те же варяги, сохраняющие свою обособленность и главенство (?) в этом предприятии, поскольку среди послов Олега не находим ни одного славянского имени, да и местожительство этих «словен», похоже, вовсе не Киев, куда Олег приходит только с «русью». Значит, «словены» жили в другом месте?

Вот почему сейчас я не решаюсь дать сколько-нибудь однозначное заключение о личности Олега, который предстает на страницах «Повести…» скорее литературным, нежели историческим персонажем, вобравшим в себя черты нескольких прототипов. Реален он лишь в договоре 911 года, но эта «реальность» порождает новые вопросы и недоумения. Можно только сказать, что события, которые летописцы связали с его именем полтора-два века спустя, указывают на территорию Нижнего Подунавья и на время болгарского царя Симеона. Олег выступает предводителем «черноморской» или «дунайской руси», он претендует на княжеское достоинство с европейской титулатурой «светлости» и, по-видимому, именно он стоит у истока русской княжеской фамилии X века, основание которой положил брак Ольги с Игорем — первой безусловно исторической фигурой, о которой повествовало «Сказание о первых русских князьях». Только вот был ли он в Киеве?

Автор: Андрей Никитин.