Предпринимательство, города и история
История Европы знает два типа городов-государств: античный полис и средневековая городская коммуна. Полисы возникли в отсутствие прочих государств и прежде всего из военных нужд; их народные собрания были одновременно собраниями воинов, и кусок земли за городскими стенами, положенный воину, давал ему не средства к существованию, а средства на вооружение. Средневековые коммуны (а тот, кто говорит «средневековая коммуна», говорит — «городская республика», «республика торговых и ремесленных цехов») обретали независимость в квазисвободном пространстве, в обстановке вражды между папами и императорами, между королями и знатью. Они собирали в свои стены не воинов, а купцов, их покровителями были то бароны, вдруг сообразившие, что доходы от ярмарки надежней доходов от грабежей, то короли, видевшие в городах союзников против непокорной знати.
Современное хозяйство устроено так, что свобода экономически выгодна. Античная демократия была глубоко экономически невыгодна и приучала народ понимать право на гражданство как право на социальное обеспечение. Постоянные требования передела земли и прошения долгов, подрывающие всякое доверие в денежных делах; исключение из гражданской жизни чужестранцев-метеков, торговцев по преимуществу; ежедневные проповеди демагогов, натравливающих толпу на богачей. Все это вылилось, в конечном счете в систему, эквивалентную современной системе социального обеспечения, хотя включала она в себя теорикон (плату гражданам за посещение зрелищ, как бы в компенсацию за незаработанные деньги), плату за участие в народном суде и систему полупринудительных литургий.
Литургии — идущая от времен даровой экономики привычка и обязанность богатого кормить и развлекать бедняка вкупе с призывами демагогов и честолюбием самих богачей — оказались весьма опасны. Наступила пора Дионисиев, пора младших тиранов, приходивших к власти, раздавая народу деньги и еду, выкупая должников, нанимая самых отчаянных в свою личную охрану. Снова богатство приносило пользу, лишь если его раздать друзьям. Только на этот раз раздающие богатство были друзьями народа. Одни тираны приходили к власти, раздавая свое добро, другие — обещая раздать чужое.
То же и в Риме: если в начале республики популистские меры, вроде выплаты денег за несостоятельных должников, немедленно пресекались как знак стремления к тирании, то в конце республики раздача денег избирателям была уже не подкупом, а нормой.
Империя, продолжая считать себя республикой, сохранила субсидии черни. Еще в IV веке Юлиан Отступник напоминал жителям Антиохии: «Увидев, что жалобы димов справедливы и что дороговизна товара происходит не от недостатка его на рынке, а от жадности торговцев, я установил таксу на каждый предмет и объявил ее всем. Всего оказалось в достатке: и вина, и масла, и прочего». Жертвами такой политики, предусматривавшей принудительные цены и поставки продовольствия, неизменно, конечно, оказывались «богачи, которые тайно продавали заготовленный заранее хлеб и обременяли народ», — полумифическая фигура, равно популярная и в императорских новеллах и в городских сплетнях. Вплоть до гибели Византии столичные восстания, а значит — и заискивание перед чернью, оставались существенным аспектом философии хозяйства.
Совсем другую картину представляли средневековые города, населенные не чернью, а купцами. Они платили за участие в суде и не возводили кормежку черни в государственную обязанность, наоборот, — чтобы стать гражданином коммуны, требовалось иметь дом, или виноградник, или иное имущество для возмещения издержек в судебном процессе. Не закрывали переселенцам доступ к гражданству, опасаясь, что чем больше граждан, тем меньше доля каждого в социальном пироге, а с охотой принимали беглецов из поместий. Они не терпели рабов, этого главного двигателя крупных хозяйств, работающих на рынок в античности. Рабы составляли опасную конкуренцию городским ремесленникам. Поэтому городской воздух делал человека свободным.
Но странное дело: ни одни из этих городов не мог надолго удержать за собой первенство. Брюгге и Гент — Венеция — Антверпен — Генуя — Амстердам, — все они, казалось, расцветали только затем, чтобы утратить роль торгового и финансового лидера, отнюдь без того, чтобы быть завоеванными и разоренными. Они вдруг угасали, в пику теории прогресса и в подтверждение мысли о мрачном роке, который низких возвышает, а возвысившихся обращает в ничто.
История заката Венеции или Генуи — это, прежде всего… история внутренних кризисов предпринимательства. История городских экономик демонстрирует нам почти в чистом виде тенденцию каждого поколения предпринимателей прибегать к внеэкономическим методам обеспечения своего могущества. Нигде мы не видим свободной торговли, везде — стремление к монополии любыми средствами, стремление, которое, в конце концов, приводит к войне: Венеция воюет с Генуей за первенство в Средиземном море и с континентальными владыками, нарушающими ее соляную монополию.
Фландрская городская верхушка, бывшие предприниматели, запрещает новому поколению аутсайдеров ставить станки по городам. Голландская Ост-индская компания (читай — город Амстердам) завоевывает Молуккские острова, вожделенные острова пряностей. Остров Амбон становится островом монокультуры — коричного дерева, а на других островах корица вырубается для обеспечения монополии. Известные морские пути мимо мыса Доброй Надежды и через Магелланов пролив также объявляются собственностью компании — всем прочим голландским судам плавать через них запрещено.
Торговый город и его житель рождается как аутсайдер, обделенный судьбой. Он занимается торговлей потому, что иные пути наживы ему закрыты. По мере обогащения он стремится к двум вещам: к монополии и безопасности. Ищущим безопасность торговые руководства, от Альберти до Даниэля Дэфо, предлагают, собрав достаточный капитал, вкладывать его в землю, а не в опасную коммерцию. Ищущие монополию учреждают цеха и ратуши, а если город утратил самостоятельность, покупают должности и ренты. Если государства нет — его создает сам предприниматель и, встав во главе цехов или городских ратуш, делает все, чтобы умерить пыл наступающих на пятки. «Все равно,— справедливо замечает М. М. Ковалевский,— удерживается ли регулирование промышленности в руках центрального правительства или оно вверяется заботам торговых гильдий и промышленных цехов, при одном лишь контроле чиновников — свободная конкуренция одинаково устранена вмешательством государства в порядок промышленного производства и распределения потребительских ценностей».
Амстердам стал столицей мира в начале XVIII века, а в конце его уже сходил со сцены. «Семьдесят лет назад,— сетует Исаак де Пинто в 1771 году,— у самых крупных амстердамских негоциантов не было ни садов, ни загородных домов, сравнимых с теми, какими владеют ныне их посредники. Строительство и громадные затраты на содержание таких волшебных дворцов, или, вернее, таких бездонных прорв,— не самое большое зло, но рассеянность и небрежение, кои порождает эта роскошь, зачастую наносят немалый ущерб в делах и коммерции».
Предприниматель не хочет торговать и производить — он хочет иметь деньги. Бессильный аутсайдер, он занимается торговлей. Когда торговля дает ему в руки власть, он обращается к власти как более надежному инструменту обогащения. И — что немаловажно — к более престижному. В докапиталистическую эпоху предприниматель отрицается не только государством, но прежде всего самим собой.
Автор: Юлия Латынина