Следствие о Святополке Окаяном. Часть первая.
Со времен Ярослава Мудрого и до наших дней не было и нет на Руси человека, который не слышал бы имени Святополка Окаянного. Правда, известность известности рознь и не всякой стоит радоваться. Но такие соображения редко кого останавливали. И людей, предпочитавших мраку забвения любую славу, всегда было в достатке. (Примеры, как древние, так и самые свежие, читатели легко припомнят сами.) Не уверен, что Святополк к такой славе стремился, но в историю он вошел с прозвищем «Окаянного» и характеристикой «второго Иуды». А их нужно было уметь заслужить и, во всяком случае, не бояться. Убийством своих братьев — Бориса, Глеба и Святослава — Святополк доказал, что не устрашился того. Ныне, впрочем, некоторые исследователи склонны умалять или даже вообще отрицать вину Святополка (альтернативный взгляд на эти события смотрите в нашей статье «Кто убил Бориса и Глеба»), в которой абсолютно не сомневались наши предки. Ученые правы, по крайней мере, в том, что далеко не все в этой истории ясно и определенно. Недостаток сведений позволяет толковать многое в разных смыслах. Но начнем с начала — с происхождения Святополка.
СЫН ИЛИ БРАТАНИЧ?
В июне 980 года Владимир Святославич — пожав плоды предательства Блуда и убив своего брата Ярополка — вступил в Киев. Вместе с Киевским княжением победителю досталась и вдова несчастного предшественника, красавица гречанка, которую привез из похода Святослав Игоревич и выдал за старшего сына. Очарованный прелестью полонянки, Владимир, легко попавший в женские сети, не мог избежать искушения и, скажем так, сохранил за княгиней уже приобретенный ею статус. А вскоре на свет появился Святополк. Чьим сыном он был? В исторических справочниках и указателях Святополка называют то Ярополчичем, то Владимировичем. Между тем для летописцев и агиографов такой проблемы, кажется, не существовало. «Сказание о Борисе и Глебе» — литературный памятник конца XI века — говорит о Святополке с предельной ясностью:
«Сего мати преже бе чьрницею, гръкыни сущи, и поял ю бе (взял ее в жены) Яропълк, брат Володимирь, и ростриг ю красоты для лица ея и зача от нея сего Святоплъка окаяньнааго. Володимир же, поганьи еще (язычник.), убив Яроплъка и поят жену его… От нея же родися сий оканьный Святопълк и бысть от дъвою отьцю и брату сущю (от двоих отцов, которые были братьями.). Темь же и не любляаше его Володимир, акы не от себе ему сущю».
Почти так же, только чуть сбивчивей излагают эту историю и «Повесть временных лет», и Нестерово «Чтение о Борисе и Глебе», да и другие средневековые сочинения ничего нового не сообщают.
Сомневающиеся кивают на то, что и «Сказание», и летопись составлены отнюдь не по свежим следам событий, а главное, слишком тенденциозны: Святополк для них заведомо Окаянный. Но ведь обвинение только выиграло бы, если бы у Святополка были отняты любые нравственные оправдания совершенных злодеяний, то есть если бы он был не двоюродным, а родным братом убитых им сыновей Владимира. Потому что, какой бы смысл ни вкладывала средневековая мораль в понятие «двух отцов», ясно, что и Владимир в последовавшем по его смерти братоубийстве был бы не без вины. Так что если древних авторов и можно в чем-либо изобличить, то скорее всего в правдивости.
Итак, Владимир знал, что Святополк не его сын (видимо, он родился в канун 980 или в начале 981 года). Не подозревал, не мучился сомнениями, а знал. Это, очевидно, делало его отношение к пасынку спокойным и ровным, хотя не очень дружелюбным. Конечно, ему было досадно, что среди его детей резвится один «не от себя». Может быть, при виде мальчика он и мрачнел, вспоминая убийство Ярополка, особенно если Святополк походил лицом или повадками на отца. Но вообще-то Владимир должен был чувствовать себя нравственно более умиротворенным и чистым, оттого что не погубил младенца, не пресек братнего рода… Но все это продолжалось до поры до времени. Святополк мужал.
Надлежало подумать о его судьбе. Владимир, несомненно, чувствовал тревогу после смерти старших сыновей, Вышеслава и Изяслава. Теперь самыми взрослыми в его обширном гнезде стали Святополк и Ярослав. Понятно, что делать Святополка преемником, наследником верховной власти — значило погубить все, за что он боролся прежде. Я думаю, что переводя Ярослава из Ростова в Новгород, киевский князь ясно показал, на кого он собирается оставить Русь, — ведь Новгород был столицей его прадеда, основателя державы, крупнейшим центром всего северо-западного края, городом, из которого начинал свой путь на киевский стол и он сам. Ну а Святополк… Его надо с глаз долой, однако не очень далеко — чтобы легче за ним присматривать. И отправляя Святополка то ли в Туров, то ли в Пинск (когда это точно произошло — неизвестно) Владимир, конечно, не забыл приставить к нему свои «глаза и уши».
Так все и шло, пока неожиданно не начала разыгрываться «германско-польско-печенежская карта».
ПОЯВЛЕНИЕ ЕПИСКОПА БРУНО
Летом 1007 года Киев посетил проездом из Венгрии в Печенежскую степь епископ Бруно Кверфуртский. Это был один из многочисленных в ту пору западных миссионеров, увлеченных идеей проповеди Евангелия среди язычников. В Венгрии он не преуспел (так как король Стефан настороженно отнесся к деятельности политического эмиссара германского императора) и теперь рассчитывал взять реванш в кочевьях «самых диких», по его собственным словам, из всех варваров. Владимир принял гостя очень радушно, потчевал целый месяц и все это время всячески отговаривал от опасной и бесполезной затеи («противился моему намерению и хлопотал обо мне, как будто я из тех, кто добровольно бросается на гибель», — писал Бруно императору Генриху II).
При всем внешнем отличии поведение киевского князя очень напоминало поведение Стефана. Владимиру явно не хотелось пускать Бруно к печенегам. Он прекрасно понимал, что вслед за римскими священниками туда придут немецкие или польские (поскольку Бруно был связан и с польским королем Болеславом Храбрым) дипломаты и советники. Уж лучше управляться со степными ханами один на один, чем иметь их в качестве вассалов и без того сильных ближних или дальних соседей. Очевидно, эти мысли и делали улыбку князя такой добродушной, а гостеприимство столь обязывающим.
Однако епископ, по-видимому, дал понять, что трудность задачи его не смущает, и при этом предложил заодно взять на себя миссию посредника между «русским государем», «славным могуществом и богатством» и сияющим добродетелями, и кочевыми варварами, склоняя последних к миру с Киевской державой. Это меняло дело. Владимир был растроган. К тому же, как поведал князь своему гостю, ему приснился о нем сон, очень его напугавший, — что через три дня молодой епископ потеряет свою буйну голову. Почему-то отсюда вытекало, что немецкий проповедник должен как можно быстрее покинуть Русь. Очевидно, князю не хотелось, чтобы это печальное событие совершилось на его земле и сделало его самого косвенно к нему причастным. Поэтому он не только не стал больше ни на день задерживать Бруно, но почти вытолкал его (правда, и нужды держать его уже не стало) и даже решил лично проводить его до границы — чтобы на пути в степь его никто не обидел. А может быть, для того, чтобы епископ зря не «плутал» и не проявлял излишнего любопытства. Кто знает, какими тайными наставлениями снабдили его венценосные покровители?..
Когда подъехали к валам, все спешились и вышли за ворота. Владимир в сопровождении старшей дружины поднялся на холм, и увидев, что Бруно и его свита удаляются, послал к ним боярина с такими речами: «Я тебя проводил до того места, где кончается моя земля и начинается неприятельская. Прошу тебя ради Бога не терять, к моему бесчестию, твоей молодой жизни. Я знаю, что ты завтра еще до трех часов испытаешь горькую смерть без всякой причины и выгоды». Из этого достаточно темного — в изложении Бруно — напутствия, в котором один тезис уничтожает другой, ясно лишь то, что князя волновала дальнейшая судьба епископа. Но что вызывало такое волнение — христианская тревога за ближнего или сложные политические расчеты?..
Однако вышло все как нельзя лучше (для Владимира). Миссионерская деятельность Бруно у печенегов закончилась такой же неудачей, как у венгров. Он крестил только 30 человек. Зато возвратившись через пять месяцев на Русь, епископ порадовал киевского князя успехом своей посреднической мирной инициативы. Печенеги не имели ничего против добрососедских отношений с Киевом и в подтверждение искренности намерений Владимира предложили ему прислать заложника (скорее всего речь шла об обмене заложниками — «тетями»), Владимир, говорит Бруно, отправил к ним своего сына. Какого? Многие исследователи полагают, что это был Святополк.
В самом деле, кого еще было и послать? И дело важное, и с княжества пока долой, а там видно будет. Еще воротится ли… К тому же печенеги когда-то водили дружбу с Ярополком. Его человек — Варяжко — оттуда сколько раз раньше с набегом приходил. Значит, Святополку будет у них легче, чем собственным сыновьям, которыми и рисковать не хотелось бы… Так примерно мог рассуждать Владимир, делая выбор. Я не исключаю при этом, что на решение киевского князя повлияла информация, которую он должен был получить от приставленных к пасынку людей. Потому что если Святополк сидел в это время в Турове, то, конечно, не сложа руки. Он весьма активно, хотя и осторожно, наводил мосты с соседней Польшей. А то и с Чехией или враждебно затаившимся Полоцком. Этого Владимир допускать никак не хотел. Можно предположить, что «послу» было дано наставление доставить Святополка в Киев во что бы то ни стало, при нужде прибегнув к помощи киевской «диаспоры». Но вышло все (мне кажется) совсем не так, как опасались Владимир и его советники. Попробуем и мы напрячь воображение.
Передав на попечение отроков утомленного коня и отряхивая с корзно, шапки и сапог дорожную пыль, киевский «гридин», или «муж», вошел через просторные сени в палату, где его ждал встревоженный появлением нежданного гостя Святополк. Перекрестившись и привычно демонстрируя умение плести дипломатические сети, посланец произнес, оттеняя голосом свою непричастность к тому, что сообщает:
— Княже, Владимир тебе кланяется и спрашивает — здоров ли? А сам он молитвами Пречистые Богородицы и святого Василья по сю пору благополучен…
И с облегчением выслушав успокоительный ответ Святополка (значит, на нездоровье туровский сиделец уже сослаться не сможет), перешел к главному:
— Да наряжает тебя, Святополче, великий князь на службу великую. Ехать тебе к печенегам — покрепить мир, — Потом, невольно опустив глаза, прибавил: — А в Киев ти быть не мешкая со мною, слугой его.
Посланец замер, ожидая вспышки княжеского гнева и думая, где и как искать в случае чего обещанных помощников. Но, подняв глаза, увидел: на красивом, по-южному смуглом, сухощавом и горбоносом лице Святополка змеится довольная улыбка, а во взгляде светится радость.
— Благодарствую батюшке за ласку, — отвечал Святополк,— Волю его выполню, часа не умедлив. Ступай покуда в гридницу. Отведай хлеба-соли моей.
«И чего полошился князь?» — недоуменно вопрошал себя дружинник, с поклоном закрывая дверь. «Удача как лебедь белая в руки ко мне плывет»,— ликовал Святополк, глядя вслед посланцу «любимого батюшки»…
Продолжение следует.
Автор: В. Плугин.