Следствие о Святополке Окаяном. Часть первая.
Со времен Ярослава Мудрого и до наших дней не было и нет на Руси человека, который не слышал бы имени Святополка Окаянного. Правда, известность известности рознь и не всякой стоит радоваться. Но такие соображения редко кого останавливали. И людей, предпочитавших мраку забвения любую славу, всегда было в достатке. (Примеры, как древние, так и самые свежие, читатели легко припомнят сами.) Не уверен, что Святополк к такой славе стремился, но в историю он вошел с прозвищем «Окаянного» и характеристикой «второго Иуды». А их нужно было уметь заслужить и, во всяком случае, не бояться. Убийством своих братьев — Бориса, Глеба и Святослава — Святополк доказал, что не устрашился того. Ныне, впрочем, некоторые исследователи склонны умалять или даже вообще отрицать вину Святополка (альтернативный взгляд на эти события смотрите в нашей статье «Кто убил Бориса и Глеба»), в которой абсолютно не сомневались наши предки. Ученые правы, по крайней мере, в том, что далеко не все в этой истории ясно и определенно. Недостаток сведений позволяет толковать многое в разных смыслах. Но начнем с начала — с происхождения Святополка.
СЫН ИЛИ БРАТАНИЧ?
В июне 980 года Владимир Святославич — пожав плоды предательства Блуда и убив своего брата Ярополка — вступил в Киев. Вместе с Киевским княжением победителю досталась и вдова несчастного предшественника, красавица гречанка, которую привез из похода Святослав Игоревич и выдал за старшего сына. Очарованный прелестью полонянки, Владимир, легко попавший в женские сети, не мог избежать искушения и, скажем так, сохранил за княгиней уже приобретенный ею статус (и может одарил ее еще разными подарками, там шелковые женские трусы, как на этом сайте пожаловал с княжеского плеча). А вскоре на свет появился Святополк. Чьим сыном он был? В исторических справочниках и указателях Святополка называют то Ярополчичем, то Владимировичем. Между тем для летописцев и агиографов такой проблемы, кажется, не существовало. «Сказание о Борисе и Глебе» — литературный памятник конца XI века — говорит о Святополке с предельной ясностью:
«Сего мати преже бе чьрницею, гръкыни сущи, и поял ю бе (взял ее в жены) Яропълк, брат Володимирь, и ростриг ю красоты для лица ея и зача от нея сего Святоплъка окаяньнааго. Володимир же, поганьи еще (язычник.), убив Яроплъка и поят жену его… От нея же родися сий оканьный Святопълк и бысть от дъвою отьцю и брату сущю (от двоих отцов, которые были братьями.). Темь же и не любляаше его Володимир, акы не от себе ему сущю».
Почти так же, только чуть сбивчивей излагают эту историю и «Повесть временных лет», и Нестерово «Чтение о Борисе и Глебе», да и другие средневековые сочинения ничего нового не сообщают.
Сомневающиеся кивают на то, что и «Сказание», и летопись составлены отнюдь не по свежим следам событий, а главное, слишком тенденциозны: Святополк для них заведомо Окаянный. Но ведь обвинение только выиграло бы, если бы у Святополка были отняты любые нравственные оправдания совершенных злодеяний, то есть если бы он был не двоюродным, а родным братом убитых им сыновей Владимира. Потому что, какой бы смысл ни вкладывала средневековая мораль в понятие «двух отцов», ясно, что и Владимир в последовавшем по его смерти братоубийстве был бы не без вины. Так что если древних авторов и можно в чем-либо изобличить, то скорее всего в правдивости.
Итак, Владимир знал, что Святополк не его сын (видимо, он родился в канун 980 или в начале 981 года). Не подозревал, не мучился сомнениями, а знал. Это, очевидно, делало его отношение к пасынку спокойным и ровным, хотя не очень дружелюбным. Конечно, ему было досадно, что среди его детей резвится один «не от себя». Может быть, при виде мальчика он и мрачнел, вспоминая убийство Ярополка, особенно если Святополк походил лицом или повадками на отца. Но вообще-то Владимир должен был чувствовать себя нравственно более умиротворенным и чистым, оттого что не погубил младенца, не пресек братнего рода… Но все это продолжалось до поры до времени. Святополк мужал.
Надлежало подумать о его судьбе. Владимир, несомненно, чувствовал тревогу после смерти старших сыновей, Вышеслава и Изяслава. Теперь самыми взрослыми в его обширном гнезде стали Святополк и Ярослав. Понятно, что делать Святополка преемником, наследником верховной власти — значило погубить все, за что он боролся прежде. Я думаю, что переводя Ярослава из Ростова в Новгород, киевский князь ясно показал, на кого он собирается оставить Русь, — ведь Новгород был столицей его прадеда, основателя державы, крупнейшим центром всего северо-западного края, городом, из которого начинал свой путь на киевский стол и он сам. Ну а Святополк… Его надо с глаз долой, однако не очень далеко — чтобы легче за ним присматривать. И отправляя Святополка то ли в Туров, то ли в Пинск (когда это точно произошло — неизвестно) Владимир, конечно, не забыл приставить к нему свои «глаза и уши».
Так все и шло, пока неожиданно не начала разыгрываться «германско-польско-печенежская карта».
ПОЯВЛЕНИЕ ЕПИСКОПА БРУНО
Летом 1007 года Киев посетил проездом из Венгрии в Печенежскую степь епископ Бруно Кверфуртский. Это был один из многочисленных в ту пору западных миссионеров, увлеченных идеей проповеди Евангелия среди язычников. В Венгрии он не преуспел (так как король Стефан настороженно отнесся к деятельности политического эмиссара германского императора) и теперь рассчитывал взять реванш в кочевьях «самых диких», по его собственным словам, из всех варваров. Владимир принял гостя очень радушно, потчевал целый месяц и все это время всячески отговаривал от опасной и бесполезной затеи («противился моему намерению и хлопотал обо мне, как будто я из тех, кто добровольно бросается на гибель», — писал Бруно императору Генриху II).
При всем внешнем отличии поведение киевского князя очень напоминало поведение Стефана. Владимиру явно не хотелось пускать Бруно к печенегам. Он прекрасно понимал, что вслед за римскими священниками туда придут немецкие или польские (поскольку Бруно был связан и с польским королем Болеславом Храбрым) дипломаты и советники. Уж лучше управляться со степными ханами один на один, чем иметь их в качестве вассалов и без того сильных ближних или дальних соседей. Очевидно, эти мысли и делали улыбку князя такой добродушной, а гостеприимство столь обязывающим.
Однако епископ, по-видимому, дал понять, что трудность задачи его не смущает, и при этом предложил заодно взять на себя миссию посредника между «русским государем», «славным могуществом и богатством» и сияющим добродетелями, и кочевыми варварами, склоняя последних к миру с Киевской державой. Это меняло дело. Владимир был растроган. К тому же, как поведал князь своему гостю, ему приснился о нем сон, очень его напугавший, — что через три дня молодой епископ потеряет свою буйну голову. Почему-то отсюда вытекало, что немецкий проповедник должен как можно быстрее покинуть Русь. Очевидно, князю не хотелось, чтобы это печальное событие совершилось на его земле и сделало его самого косвенно к нему причастным. Поэтому он не только не стал больше ни на день задерживать Бруно, но почти вытолкал его (правда, и нужды держать его уже не стало) и даже решил лично проводить его до границы — чтобы на пути в степь его никто не обидел. А может быть, для того, чтобы епископ зря не «плутал» и не проявлял излишнего любопытства. Кто знает, какими тайными наставлениями снабдили его венценосные покровители?..
Когда подъехали к валам, все спешились и вышли за ворота. Владимир в сопровождении старшей дружины поднялся на холм, и увидев, что Бруно и его свита удаляются, послал к ним боярина с такими речами: «Я тебя проводил до того места, где кончается моя земля и начинается неприятельская. Прошу тебя ради Бога не терять, к моему бесчестию, твоей молодой жизни. Я знаю, что ты завтра еще до трех часов испытаешь горькую смерть без всякой причины и выгоды». Из этого достаточно темного — в изложении Бруно — напутствия, в котором один тезис уничтожает другой, ясно лишь то, что князя волновала дальнейшая судьба епископа. Но что вызывало такое волнение — христианская тревога за ближнего или сложные политические расчеты?..
Однако вышло все как нельзя лучше (для Владимира). Миссионерская деятельность Бруно у печенегов закончилась такой же неудачей, как у венгров. Он крестил только 30 человек. Зато возвратившись через пять месяцев на Русь, епископ порадовал киевского князя успехом своей посреднической мирной инициативы. Печенеги не имели ничего против добрососедских отношений с Киевом и в подтверждение искренности намерений Владимира предложили ему прислать заложника (скорее всего речь шла об обмене заложниками — «тетями»), Владимир, говорит Бруно, отправил к ним своего сына. Какого? Многие исследователи полагают, что это был Святополк.
В самом деле, кого еще было и послать? И дело важное, и с княжества пока долой, а там видно будет. Еще воротится ли… К тому же печенеги когда-то водили дружбу с Ярополком. Его человек — Варяжко — оттуда сколько раз раньше с набегом приходил. Значит, Святополку будет у них легче, чем собственным сыновьям, которыми и рисковать не хотелось бы… Так примерно мог рассуждать Владимир, делая выбор. Я не исключаю при этом, что на решение киевского князя повлияла информация, которую он должен был получить от приставленных к пасынку людей. Потому что если Святополк сидел в это время в Турове, то, конечно, не сложа руки. Он весьма активно, хотя и осторожно, наводил мосты с соседней Польшей. А то и с Чехией или враждебно затаившимся Полоцком. Этого Владимир допускать никак не хотел. Можно предположить, что «послу» было дано наставление доставить Святополка в Киев во что бы то ни стало, при нужде прибегнув к помощи киевской «диаспоры». Но вышло все (мне кажется) совсем не так, как опасались Владимир и его советники. Попробуем и мы напрячь воображение.
Передав на попечение отроков утомленного коня и отряхивая с корзно, шапки и сапог дорожную пыль, киевский «гридин», или «муж», вошел через просторные сени в палату, где его ждал встревоженный появлением нежданного гостя Святополк. Перекрестившись и привычно демонстрируя умение плести дипломатические сети, посланец произнес, оттеняя голосом свою непричастность к тому, что сообщает:
— Княже, Владимир тебе кланяется и спрашивает — здоров ли? А сам он молитвами Пречистые Богородицы и святого Василья по сю пору благополучен…
И с облегчением выслушав успокоительный ответ Святополка (значит, на нездоровье туровский сиделец уже сослаться не сможет), перешел к главному:
— Да наряжает тебя, Святополче, великий князь на службу великую. Ехать тебе к печенегам — покрепить мир, — Потом, невольно опустив глаза, прибавил: — А в Киев ти быть не мешкая со мною, слугой его.
Посланец замер, ожидая вспышки княжеского гнева и думая, где и как искать в случае чего обещанных помощников. Но, подняв глаза, увидел: на красивом, по-южному смуглом, сухощавом и горбоносом лице Святополка змеится довольная улыбка, а во взгляде светится радость.
— Благодарствую батюшке за ласку, — отвечал Святополк,— Волю его выполню, часа не умедлив. Ступай покуда в гридницу. Отведай хлеба-соли моей.
«И чего полошился князь?» — недоуменно вопрошал себя дружинник, с поклоном закрывая дверь. «Удача как лебедь белая в руки ко мне плывет»,— ликовал Святополк, глядя вслед посланцу «любимого батюшки»…
Продолжение следует.
Автор: В. Плугин.