Первый след молотка геолога

Но что за прихоть, вместо того чтобы думать о подвижках земных толщ (что явно начал Анаксимен), двести лет спорить о том, какое текучее начало — вода, пневма, воздух, огонь или эфир — заставляет землю дрожать? Как ни странно, ответ прост и естествен: Землю тогда считали живым организмом, землетрясения — ее движениями, а потому старались понять их в терминах, которые мы бы назвали физиологическими.

Мысль эту я нашел у французского историка геологии Франсуа Элланберже (в первом томе его недавней «Истории геологии») со ссылками на римских, то есть поздних авторов. Сама идея, однако, очень стара — ее можно найти в анонимном трактате «О седмицах», написанном до Аристотеля: «Земля устойчива и неподвижна, середина у нее каменистая в подражание костям.., а то, что ее окружает — человеческая плоть,— рыхлое. Что в земле теплое и влажное — то костный и головной мозг человека, откуда исходит семя. Вода рек есть подражание жил и текущей в жилах крови; болота — мочевого пузыря и толстой кишки. Море — жидкость во чреве человека. Воздух — то же, что дыхание в человеке».

А были ли мыслители, рассуждавшие о земле конкретнее? Были. Первым стал Ксенофан, поэт-натурфилософ, тот самый, что до Геродота восхищался астрономическими «предсказаниями» Фалеса. Он родился около —570 года в ионийском городе Колофоне и был известен стихами, излагавшими историю основания родного города.

В то время обстановка в Ионии все менее благоприятствовала росту культуры: сперва — гражданские войны, потом — порабощение персами. Ученые понемногу перебирались в Великую Грецию (так называлась Южная Италия) и на Сицилию, покинул в -540-х годах Ионию и Ксенофан. Он более полувека вел жизнь бродячего певца (рапсода), пока в старости его не приняла Элея — небольшой полис на юго-западе Италии.

Ксенофан высмеял прежних поэтов — Гомера, Гесиода — за фантазии, за наделение богов человеческими чертами, в том числе пороками. Если бы, говорил он, быки или львы могли рисовать, они изображали бы своих богов, похожими на быков или львов. Единым, пронизывающим природу мыслил он себе Бога, и таким образом стал творцом религиозного течения, именуемого пантеизмом. Разумеется, Бог, разлитый в природе, ни произойти, ни сотворить природу не мог, иными словами, и Бог, и природа представлялись вечными.

В космологии он в основном следовал за милетцами, кое в чем идя вперед, а где-то отставая. Пожалуй, тут поэт в нем был сильнее натурфилософа — он не строил цельную систему взглядов, а пел о том, что его увлекало. Но зато Ксенофан говорил об эволюции Земли и тем самым — о геологии. Если Анаксимандр рассуждал только об эволюции животных и только как чистый натурфилософ, то плававший по Средиземному морю Ксенофан многое наблюдал и впервые увязал развитие живого с развитием Земли. Он учил: «Море соленое потому, что в нем сливается многое, образуя смеси». Через полвека его уточнил Анаксагор: вода становится соленой оттого, что процеживается сквозь землю, а в той — соли.

По Ксенофану, пишет Элланберже, «из земли и воды вышла некая мешанина. Кажется, со временем земля освобождается от влаги. Это, как он говорил, видно из того, что ракушки встречаются посреди суши и в горах; говорят, что в Сиракузах, внутри Латомий [обширных полуподземных каменоломен], найдены отпечатки рыбы и тюленей; в [каменоломне острова] Парос — отпечаток анчоуса в глубине камня; и на Мальте — плоские камни с [отпечатками] всякой морской всячины. Это, говорит он, образовалось, когда море [или ил?] все поглотило; затем отпечатанное грязью высохло. Все люди гибли, когда земля, опускаясь в море, становилась грязью, и рождались вновь, являя такую перемену в каждом мире».

Рыба в глубине камня — вот он, первый след молотка геолога! И недаром в 1952 году замечательный историк науки Жорж Сартон из Бельгии (в Америке он стал Джорджем) именно Ксенофана назвал первым геологом.

Но и тут не все просто. Нет в тех каменоломнях тех ископаемых, и уже третий век гадают историки геологии, что имел в виду сам Ксенофан, а что напутал христианский компилятор; Элланберже описал это подробно. Нам же вполне хватит свидетельства Ксенофана: сам он по карьерам не лазил и молотка в руки не брал («говорят, что…»),— оттого, думаю, и основные неясности. Зато Анаксимандра он усвоил — это видно.

Кое-что от Ксенофана дошло до нас и в обрывках стихов. Например:

Море — источник воды, и море — ветра источник.
Ибо ни в облаках не может ветер возникнуть,
Ни в земле внутри без великого Понта…
Но великий Понт — облаков родитель и ветров,
Также и рек.

Странно. Мы ведь привыкли считать наоборот: что реки питают морскую пучину, делая ее неиссякаемой. Но поэт ничего не перепутал. Он выразил свою приверженность самой древней идее образования рек, по которой вода подземными путями восходит из моря и, фильтруясь, опресняется. Как мы знаем, подобное невозможно (с чем позже спорил Анаксагор), но что поделать — только так могло донаучное сознание замкнуть круговорот, а это было куда как важнее. Сама же идея замкнуть круговорот воды в природе не через небо, а через недра, дожила до Нового времени и отмерла лишь вместе с идеей вечного двигателя, частью которой, по сути, и была.

Но неужели никто не догадался тогда, что реки питаются дождями? (Ведь нам это так очевидно!) Догадался, и, вероятно, не один, но имена до нас не дошли, и знаем мы о них только от Аристотеля, осудившего подобные предположения.

Продолжение следует.

Автор: Юрий Чайковский.