Портрет Вольтера
Десятого февраля 1778 года после двадцатилетнего изгнания Франсуа-Мари Вольтер въезжал в Париж. Были сумерки, и таможенный досмотрщик, велев принести фонарь, спросил, как обычно у приезжих, имеют ли они с собой какие-либо контрабандные товары. Фонарь горел тускло, но в его свете было заметно, как приезжие с почтением повернулись к старику, сидевшему в карете. Его худое лицо показалось таможеннику чем-то знакомым.
— Честное слово, господа, контрабандный товар здесь только я, — сказал старик. Его глаза лукаво сверкнули. Таможенник всмотрелся и вдруг узнал Вольтера. Изумленно взглянув еще раз на это живое чудо, он велел скорее поднимать шлагбаум и склонился в почтительном поклоне.
Теперь во Франции стало два короля: Людовик XVI в Версале и Вольтер в Париже. Первый был не прочь избавиться от второго. Узнав о его возвращении, Людовик прежде всего справился у начальника полиции, сохранился ли приказ о высылке Вольтера из Парижа. Но хотя перевернули все дела, приказа не нашли, и решено было пока оставить философа в покое.
С раннего утра возле особняка на набережной Театинцев, где остановился Вольтер, толпились сотни людей. Всякое появление его встречалось бурей приветствий. Стояли очереди желавших нанести ему визит. Это продолжалось изо дня в день. Друзья Вольтера хотели, чтобы скульптор Гудон сделал его портрет. Но Гудон медлил: у него не выходили из головы строки письма, которое показывала ему мадам Неккер, состоявшая в давней переписке с Вольтером.
«Мне семьдесят шесть лет, — писал Вольтер. — Говорят, что господин Пигаль должен приехать, чтобы лепить мое лицо, но, мадам, нужно, чтобы у “меня это лицо имелось; с трудом можно угадать, где оно находится. Глаза мои ввалились на глубину трех дюймов, щеки мои похожи на ветхий пергамент, плохо приклеенный к костям, которые вообще ни к чему не прикреплены. Немногие зубы, которыми я обладал, исчезли. То, что я говорю Вам, не кокетничанье, это чистейшая правда. Никто никогда не лепил статую с человека в таком состоянии».
Это было восемь лет назад, и теперь Вольтер вряд ли выглядел лучше. Гудон хорошо помнил, чем кончилась история с портретом. Это была затея Дидро — представить философа обнаженным, чтобы оттенить чистоту его помыслов и показать Вольтера как великого древнего мыслителя.
Скульптор Пигаль лепил тогда голову Вольтера с натуры. Фернейский патриарх согласился на это с большой неохотой. Его племяннице, мадам Дени, понадобился едва ли не месяц, чтобы уломать упрямого старца. При этом Вольтер требовал, чтобы во время сеансов присутствовал швейцарец Гюбер, который был его хорошим знакомым и который исполнял его портреты, начиная с первых лет жизни в Ферне. Но Гюбер, осведомленный о столь смелом замысле, предугадывая результат и сославшись на занятость (он срочно отправился на охоту), счел за благо не приезжать в эти дни в Ферне.
Всю статую Вольтера Пигаль лепил уже в Париже. Для изображения фигуры ему позировал солдат-ветеран. И хотя скульптор подошел к исполнению статуи весьма серьезно, его и статую осыпали градом насмешек, сам Вольтер аттестовал это изображение коротко: «Обезьяна».
Гудон понимал, что такие оценки портрета Вольтера несправедливы. Пигаль — один из талантливых мастеров, — считал он, — был связан здесь противоречивым замыслом, и не его вина, что так вышло.
Как ни странно, но после всей этой истории Вольтер все же согласился позировать Гудону. Начались сеансы, немногочисленные и короткие. Вольтер был очень занят. Приближалась премьера его пьесы.
Уже при первой встрече с Вольтером скульптора поразила его худоба. Но еще больше удивлял контраст между высохшим лицом старца и его необычайно живым и задорным взглядом, какой бывает свойствен лишь расцвету молодости. Его характеру были присущи непостижимые переходы от гнева к растроганности, от негодования к шутке. Менялись глаза. Они словно пронзали окружающее. Казалось, они видят то, что скрыто от других. Так случалось во время бесед философа с друзьями и при общении с кем-то, но никогда — во время сеансов в мастерской скульптора. Здесь Вольтер словно уходил в себя, как улитка в свою раковину.
Всякий раз после окончания сеанса Гудона охватывало отчаяние, которое затем сменялось яростью. Он выгонял учеников и помощников и сидел, закрывшись, один. Ему хотелось разбить на мелкие куски то, что он вылепил. Но постепенно гнев проходил, и скульптор заставлял себя снимать форму с вылепленной головы, чтобы сделать потом отливку из гипса. После этого он начинал все сначала. Брал глину на другой станок и лепил по памяти голову Вольтера.
Обычно, работая над портретом, Гудон обязательно снимал маску с лица оригинала. Это давало ему необходимую основу, хотя потом он лепил, не связывая себя этой промежуточной стадией. Маска служила ему материалом точных измерений и примером такого решения, которого следовало избегать в конечном результате. Здесь скульптор был лишен этой возможности — нельзя наводить Вольтера на мысль о надвигающемся конце. Тем более, что после приезда в Париж, после многочисленных визитов и волнений у Вольтера хлынула кровь горлом.
Живой взгляд Вольтера Гудон увидел особенно отчетливо в день посещения фернейским патриархом Академии. Вольтер приехал в лазурной карете с золотыми звездами. Он был одет в соболью шубу, присланную ему Екатериной, императрицей Всероссийской. Вместе со всеми академиками Гудон приветствовал его, стоя у входа. Вольтера провели на председательское место. Единогласно его избрали председателем на всю апрельскую четверть года. Затем Вольтер поехал на представление его пьесы «Ирина». Ему рукоплескал весь зал. Гудон видел, как актер Бризар вошел в ложу, где сидел писатель, и возложил на его голову лавровый венок. Театр встретил это овацией, а Вольтер снял венок, воскликнув: «Вы хотите, чтобы я умер от счастья!»
Волнения, связанные с премьерой новой пьесы, сильно переутомили Вольтера. Лишь спустя несколько недель он приехал в мастерскую скульптора. И снова взор его потух. Во время одного из сеансов, глядя в окно на зеленеющие деревья, он неожиданно сказал Гудону:
— Мало любить сады или их иметь, нужны глаза, чтобы ими любоваться, и ноги, чтобы в них гулять, а я скоро лишусь и тех и других…
Гудон впервые встречался с таким отношением человека к своей внешности. Он вспомнил историю, рассказанную маркизом Виллие, мужем приемной дочери Вольтера, как однажды в Женеве фернейский старец, выходя из дома, при виде толпы любопытных закричал: «Что вы хотите, зеваки? Видеть скелет? Так вот вам образец!» Он широко распахнул кафтан, поклонился и под рукоплескания и смех, уехал в карете.
Сеансы приближались к концу, а результат их не радовал Гудона. Как хотел бы он иметь такую возможность, которой обладал швейцарец Гюбер, встречавшийся с Вольтером едва ли не ежедневно в ферненском изгнании. Гудон знал, что в художественном мире к Жану Гюберу относились пренебрежительно как к дилетанту. Но когда ему несколько лет назад показали вырезанные этим швейцарцем силуэты Вольтера, они удивили его. Чувствовалось, что это была не праздная забава любителя, но искусные и тонкие работы, результаты острых наблюдений. Гюбер не копировал внешность Вольтера, а останавливал внимание лишь на самом характерном. Он своими средствами лепил образ, казалось, ни мало не заботясь о сходстве.
Говорили, что Гюбер умел вырезывать профильные изображения Вольтера, держа при этом руки за спиною. Очевидцы рассказывали и другое: Гюбер давал своей собаке в зубы кусок сухого сыра, затем поворачивал его в разные стороны и вынимал бюст Вольтера. Маркиз Виллие нашел способ помочь Гудону. Вместе с Вольтером он приехал в его мастерскую и там во время сеанса неожиданно подошел к философу, сидевшему в кресле на возвышении, и возложил на его голову венок. Тот самый венок, которым увенчали Вольтера в Комеди Франсез.
Словно по волшебству лицо старца переменилось! Глаза вспыхнули и загорелись огнем. Он выпрямился. Он вновь переживал недавний триумф. А Гудон лихорадочно, боясь упустить малейший оттенок ожившего лица, работал. Теперь он знал, чего не хватало в портрете. Вдруг в глазах Вольтера заискрились лукавые искорки, а в уголках рта появилась ироническая улыбка.
— Что вы делаете, молодой человек! Бросьте его в мою открытую могилу, уже скоро…
В наступившей тишине было слышно только, как мягко подается глина под руками скульптора, как тяжело дышит старый человек и как легонько трутся друг о друга листочки лавра в венке, качавшемся в руках Виллие. В следующее мгновение Вольтер поднялся с кресла.
— Прощайте, Фидий, — поклонился он скульптору. — Мой друг, пойдем умирать, — продолжил он, обращаясь к Виллие. Опершись на руку маркиза, Вольтер вышел. В тот день Гудон работал в мастерской допоздна: он должен выполнить не только бюст, но и статую. Нужно представить Вольтера в кресле. На лице должна быть эта ироническая улыбка. Руки вцепились в подлокотники кресла. Это движение рук, кажется, еще никто не использовал в портретной статуе.
Сеанс с венком оказался последним. Вольтер больше не приезжал позировать. Но скульптор теперь не чувствовал прежней скованности и работал свободно. И вдруг поздно вечером его попросили приехать в дом Вольтера. По печальным лицам родственников он догадался о причине вызова. Несколько часов назад Вольтера не стало. Мир потерял великого мыслителя. Гудону предстояло снять посмертную маску и слепки с рук. Вместе со скульптором в комнате возле Вольтера остался слуга Морен, никогда не покидавший философа.
Гудон уже заканчивал последний слепок, когда вошли Виллие и доктор. Оба были сильно встревожены.
— Хорошо, что у вас уже все, — маркиз замялся и потом решительно продолжал: — Мосье Антуан, я ценю не только ваш талант, но искренность и ваши взгляды. Поэтому я могу быть откровенным. Франции и всем нам дорога память… — чувствовалось, что Виллие было тяжело называть имя Вольтера, он не окончил, но Гудон понял. Случилось худшее. Духовные власти столицы намекнули, что не допустят погребения Вольтера. О смерти фернейца пока не знал еще никто, кроме домашних. Как только об этом станет известно, запрещение хоронить может распространиться не только на Париж, но и на всю Францию.
Был лишь один выход. Нужно обогнать печальную весть и совершить похороны в Шампани, в аббатстве Сельер. Верный человек был послан туда. Действовать следовало быстро, но осторожно.
Гудона просили сыграть отвлекающую роль. О слепках никто не должен знать, они останутся пока здесь, в доме. Скульптор возвратится домой, как после затянувшегося визита.
— Выезжаем тотчас в трех каретах,— сообщил маркиз. — В парадной, лазурной со звездами, вас, Антуан, отвезут домой в знак уважения к вашему таланту, и карета вернется сюда: для всех Вольтер спит дома. В других каретах разными дорогами мы мчимся в Шампань.
В полночь по парижским улицам двинулись три кареты. Впереди была лазурная. Затем две кареты обогнали ее. Лазурная поехала еще медленнее. Она свернула к Луврскому дворцу, где в флигеле была мастерская Гудона. Тем временем остальные кареты разделились, направляясь разными путями к городским заставам.
Рядом с Мореном сидел мертвый Вольтер, которого одели в халат, на голову натянули колпак. Карету бросало. Морену становилось все труднее удерживать возле себя Вольтера. Худое тело старца казалось теперь неимоверно тяжелым, часто сползало с сиденья.
— Ну, что за напасть! Будете вы сидеть спокойно? — с сердцем воскликнул Морен после того, как его мертвый господин, в который уже раз метнулся в сторону. Тут же он замолчал, сообразив, что Вольтер его не слышит.
Теперь Морен был рад, что в карете темно и он не видит лица своего беспокойного спутника. После выезда из города в одно из мгновений, когда луна заглянула к ним в карету, ему показалось, он убеждал себя, что ему только показалось, как на этом знакомом ему до последней морщинки лице мелькнула тень усмешки, той усмешки, за которой обычно следовали слова: «Ну, а сейчас, дорогой Морен, послушай меня…»
Через поля и рощи мчалась одинокая карета. В ней сидели двое. Живой держал мертвеца из последних сил. Морен потерял представление о времени. В его памяти все перемешалось. Ему чудилось — какой-то человек склонился над Вольтером и осторожно обмазывает его лицо чем-то белым… Плачет мадам Дени… Вот он видит Вольтера в последние минуты жизни. Губы старца шепчут… Почему-то кричит петух. Зачем он здесь? И вдруг Морен вспомнил. Это тот петух, который не давал ему спать в детстве. Он большой и важный. Морен с сестрой называли его: «Маркиз Кукарекук»…
Морен очнулся. В самом деле, он слышал крик петуха. Видимо, близко деревня. Заржали кони. Кучер щелкнул кнутом. По-прежнему кругом ночной мрак. Когда же он кончится? Они снова скачут сквозь ночь. После двенадцати часов бешеной скачки прибыли в аббатство Сельер.
На другой день, когда Франсуа-Мари Вольтер уже лежал в земле, была получена бумага, подписанная епископом Труа, с запретом хоронить безбожника и вольнодумца. Но епископский указ опоздал. О смерти Вольтера запретили давать сообщение в печати. С этой памятной ночи Гудон не прекращал работы над портретом Вольтера. Но работа шла медленно. Теперь после кончины писателя скульптор еще глубже понял сложность своей задачи. Он вел несколько вариантов портрета и не сразу смог остановиться на одном.
Несколько месяцев спустя Гудон отослал новый вариант портрета в Швейцарию, Гюберу. Скульптора интересовало, как воспримет его художник, изучивший Вольтера как никто. Жан Гюбер не замедлил с ответом.
«Я не могу понять, — писал он Гудону, — чем я заслужил эту честь, которую Вы мне оказываете? Разве лишь тем, что Вы слышали от кого-либо из моих друзей, что ни в ком физиономия и все движения этого блестящего ума, который Вы воскресили, не оставили столь глубокого впечатления, как во мне».
Гюбер вспоминал, что он, проведя двадцать лет вместе с Вольтером и запечатлев его в своем сознании, ловит себя теперь на каждом шагу на том, что пытается овладеть этой превосходной присланной моделью, пытается изучать Вольтера, как прежде, забывая, что его изображение никуда не уйдет. По мнению Гюбера, этот портрет не только всецело осуществляет его идеи, но значительно их превосходит. «Вы вернули его вашим друзьям и вы дарите его потомству. Можно говорить сколько угодно, что сходство имеет мало значения для тех, кто никогда не видел оригинала, но и те, кто по сочинениям Вольтера уловят его дух, узнают его в вашем произведении», — писал Гюбер.
Гудон начал вырубать свое творение в мраморе. Работа осложнялась тем, что он не доверял выполнять ее мраморщикам, а делал все сам. Друзья говорили ему, что он сумасшедший, что надо делать как все, предоставив обрабатывать мрамор опытным рабочим. Но он стоял на своем. Упорства ему было не занимать.
— Хорошо, что они еще не знают, что я выполняю два мраморных варианта, — думал Гудон. Уже и так было немало разговоров, что он делает это из честолюбия. Но вся эта болтовня его не тревожила. Он-то знал, что, работая самостоятельно, добьется того, чего не достигнет никакой мраморщик. Уроки, усвоенные в годы занятий в Италии, были свежи в его памяти.
Особенно много забот доставило скульптору выражение глаз Вольтера. Сколько раз Гудон достигал нужной выразительности в других портретах! Здесь этого было недостаточно. Поискам, казалось, не будет конца. И все-таки Антуан добился своего: он пробудил глаза большой статуи. Старик-солдат, стороживший мастерскую, сказал, что ему не по себе от этого взгляда, и всякий раз спешил завесить лицо статуи, оставаясь с ней один на один.
Предметом особой гордости скульптора было то, как ему удалось передать руки Вольтера. Гудона искренне обижало, что многие видевшие статую обращали больше внимания на лицо. Особенно удивил его живописец Жан-Батист Грез. Он долго разглядывал статую и сказал Антуану, что глаза прекрасно инкрустированы драгоценными камнями. Гудон от изумления не знал, что и ответить, ведь он использовал в статуе только мрамор.
И вот, наконец, Гудон выставил свое творение на суд публики. Статуя Вольтера была показана на выставке в Салоне. Затем она заняла свое место в театре Комеди Франсез. Это был вариант, заказанный племянницей писателя — мадам Дени. Другую статую он проводил в далекую Россию, где она должна была стоять в покоях императрицы. Скульптор услышал множество восторженных отзывов. Но ему особенно запомнились короткие и простые слова Дидро: «У этой статуи есть характер».
Автор: В. Матафонов.