Самозванцы и самозванство в России. Часть третья
Использование методов социальной психологии позволило исследователям говорить о двух «способах» обретения самозванцем доверия масс, осуществления «подмены» в стиле «подлинный — ложный». Это — внушение и подражание. Предлагаемый подход кажется перспективным, приоткрывающим механизмы работы народного сознания. В самом деле, подражание — область внешнего — побуждает самозванца вести себя в строгом соответствии с тем представлением о поведении истинного государя, которое существует в массах. Последние могли простить многое в несходстве самозванца с его «прототипом», но не прощали, когда искатель престола позволял себе нецарский с их точки зрения поступок. Лжедмитрий I сильно повредил себе увлечением польскими обычаями и вызывающим игнорированием обычаев русских — так православные государи не могли поступать.
Пугачев, покоренный красотой Устиньи, затеял свадьбу, немало уронившую его в глазах сторонников. Осуждалось не столько мнимое двоеженство — речь шла не о законной супруге казака Пугачева, а о «жене» Екатерине II, — сколько сам выбор: по общему убеждению, государь — «амператор» не мог взять в жены крестьянскую девку. Образ царя, носителя верховного сана, как бы формировал парадигму царского поведения и стиля жизни. Парадигму, конечно, не реальную, а народную, мифологизированную. Пугачев обязательно, как царь-гроза, должен был карать помещиков и чиновников, пресловутых злых слуг, скрывающих правду. Это было строго, но справедливо и при покаянии — милостливо.
В парадигме ощутимы и некие сказочные элементы, тесно переплетенные с патриархальными представлениями о царской власти. Не случайно допетровская Русь, особенно первые Романовы, чрезвычайно чувствительные к малейшему колебанию трона, старательно создавали образ всенародного православного царя-батюшки. Однако государь, притом, что он — справедливый судья и защитник сирот, не может жить как мужик. Оттого ставку-избу Пугачева под Оренбургом «оформляли» под дворец, более похожий на сказочный терем, — бревенчатые стены латали «золотыми листами».
С подражанием как средством убеждения в подлинности самозванца связаны знаменитые «царские знаки». Без них не мог обойтись ни один мало-мальски «уважающий» себя самозванец. И пушкинский Пугачев в «Капитанской дочке», и Пугачев реальный демонстрировали их, эксплуатируя народную веру в особость правящей персоны. Судя по всему, у веры этой — «сакральные» корни, крепко переплетенные чуть ли не с языческими, родовыми представлениями. Богоизбранность монарха предполагала его сверхъестественную связь с высшими силами. Кстати, этим «свойством» наделялся народным воображением и самозванец. Эта общность роднила и истинного, и ложного царя, облегчала тот самый переход в инверсии «свой — чужой». Разница, впрочем, при этом существовала. И существенная. «Чужой» общался с черными, демоническими силами, «свой» — с божественными.
В явлении «царских знаков» как аргументе подлинности царской персоны проглядывается ветхозаветная, первобытная старина с ритуальными знаками. Без «знаков» самозванцу трудно было дать ход всему делу. Но как могли рассмотреть в родимых пятнах и иных «гнилостях», оставленных болезнью на теле, царские «венцы»? Помогало не только и не столько богатое воображение и неопределенность того, что, собственно, представляет собой знак. Точнее всех здесь Пушкин. «Они верили, хотели верить»,— отметил поэт, работая над историей Пугачевского бунта. Конечно, при таком страстном желании верить померещиться могли не то что венцы или орлы — манифесты о восшествии на престол!
О воздействии самозванца на низы речь уже шла. Отметим лишь, что для этого, несомненно, более сложного, внутреннего воздействия необходима была своеобразная страдательность и «незасвеченность» самозванцев. Большинство присвоенных себе имен принадлежало тем, кто или не успел взойти на царство, или совсем недолго царствовал. Петр III усидел на престоле 186 дней. Ничего такого, чтоб пуще прежнего застонал народ, сотворить ему не удалось — не хватало времени, а о пьяных кутежах и странных поступках ведомо было немногим. Зато указ о дворянской вольности вызвал толки о скорой вольности для крепостного крестьянства и дворовых. Вольности не было — она будет объявлена через 99 лет и один день! — Петр же III сгинул. Зато остались надежды на волю и смутные слухи о дворянах, от которых, спасаясь, Петр Федорович ушел в народ.
В итоге в прообразе незадачливого Петра III сошлись все стереотипы о добром государе, злых слугах, о страданиях избавителя за народ и близком возмездии. Стоит ли после этого удивляться, что число лже-Петров достигло четырех десятков, и они появлялись даже тогда, когда на трон взошел Павел I?
Столь же подходящей фигурой для самозванства представлялся цесаревич Константин Павлович. Многолетняя привычка считать его наследником старшего брата, императора Александра I, инцидент с переприсягой Николаю I, толки о намерении Константина освободить крестьян из «неволи» — все это могло бы стать благоприятной почвой для появления разного рода Лже. Но не стало. Легенда о Константине, проникнув в народную среду, породила куда меньше самозванцев, чем, скажем, легенда о царевиче Дмитрии. В чем же дело?
Время. Даже не просто время — эпохи. Век XIX был слишком отличен от предыдущих «самозванческих» столетий. Немногочисленные лже-Константины при этой смене эпох были обречены на жалкое эпигонство былого величия Лже.
Едва ли кто станет сомневаться, что самозванство, прибегая к пушкинскому определению, из того разряда исторических событий, которые «не чисты». Оно в самом деле «не чисто» с самого своего рождения до кончины. Тем не менее, принадлежа к «игралищам таинственной игры», закрученной историей, самозванство дало нам потрясающие картины, когда
Метались смущенные народы;
И высились и падали цари.
Автор: Игорь Андреев.