Когда философы бежали, а врачи остались. Продолжение.

Еще задолго до Гиппократа учением гептадора (смотрите прошлую статью) увлеклись пифагорейцы, прямо заявившие, что числа правят миром. Сам Пифагор около —540 года покинул родной Самос (ионийский остров, хорошо видный с холма Милета), где правил ненавистный ему тиран. В южноиталийском городе Кротоне он произвел своей речью столь глубокое впечатление, что власти собрали слушать его сперва граждан, затем школьников, а после них даже женщин. Вскоре он стал самой влиятельной личностью города, а пифагорейская община (сочетавшая аристократизм с чертами демократизма) фактически правила Кротоном. Сам мыслитель, чей безграничный авторитет базировался на его школе, никакой должности не занимал.

Школа Пифагора была замечательна во многих отношениях — как математическая, астрономическая, религиозно-этическая. Нам же сейчас надо коснуться медицинской стороны. Пифагор врачом не был, но, подобно Фалесу и другим мудрецам, интересовался всем на свете и оказал огромное влияние на врачей — сперва кротонских, а затем и сицилийских.

Сицилия, естественно, тоже пополнялась ионийскими беженцами. Еще лет за двадцать до Пифагора сюда переехал его земляк, самосец Элофал (Гелофалес), врач-натурфилософ, который высказал важнейшую для натурфилософии мысль: здоровье определяется соотношением элементов (тех самых, о которых писали ионийцы, — воды, воздуха, огня и земли) в организме. Эта идея позже в трудах Гиппократа преобразилась в «теорию четырех соков», царившую в медицине вплоть до восемнадцатого века.

Вообще-то мысль о соотношении элементов как причине здоровья можно найти еще у гептадора, правда, в самом туманном виде. Элофал же был конкретен: нужна правильная смесь (миксис) частей. Но что значит — правильная?

Ответ дал через полвека пифагореец Алкмеон, крупнейший врач кротонской школы: здоровье означает равновесие противоположных качеств, исономию (буквально: равнозаконие; термин взят из политики, где означал равноправие). Очевидно, что для исономии ни четыре элемента, ни семь «частей души» сами по себе не годились, требовались пары противоположностей. И Алкмеон их ввел: холодное — горячее, сухое — влажное, горькое — сладкое, мягкое — твердое и так далее. Первую пару, как и идею баланса, Алкмеон мог заимствовать у Анаксимандра (в начале мира у того было «нечто, чреватое горячим и холодным», а части природы «выплачивают друг другу правозаконное возмещение»), три первые (главные) пары — у гептадора, а мысль о правильном перемешивании — у Элофала. Новое же, пифагорейское, заключалось в предложении изучать все сущее, выявляя противоположности.

Ну и что? — спросит скептик.— Что стало понятнее в науке о природе? Оказывается, многое. Вскоре взгляды Алкмеона были блестяще развиты сицилийским поэтом и натурфилософом Эмпедоклом (тоже, кстати, врачом, но жреческого типа). В своей поэме «О природе» он ввел еще одну пару противоположностей: любовь — вражда. И это позволило ему построить действительно интересную картину мира. Он признал «четыре корня вселенной» (то есть элемента), а затем провозгласил:

Но и другое тебе я поведаю: в мире сем тленном
Нет никакого рожденья, как нет и
губительной смерти:
Ешь лишь смешенье одно с различеньем
того, что смешалось,
Что и зовут неразумно рождением
темные люди.

Иными словами, Эмпедокл считал, что материя неуничтожима и что видимые появления и исчезновения тел представляют собой всего лишь изменения комбинаций одних и тех же частиц (следующее поколение мыслителей назвало их атомами). Но почему их миксис приводит не к бестолковой мешанине, а к той природе, где есть столь многое, в том числе и люди? Потому, что подходящее соединяется мировой Любовью. Эмпедокл понимал, что одной любви мало, что даже прекрасно собранное ею может оказаться ни на что не годным.

Но ни на что не годные гибли, а годные оставались жить (к сожалению, стихотворный фрагмент на сей счет не дошел, есть лишь свидетельство древнего комментатора). Эдакий античный дарвинизм. Встает, разумеется, вопрос: а как же выжившие могли создавать себе подобных, то есть размножаться? Тут Эмпедокл снова обращался к Алкмеону. Алкмеон был не просто врач и натурфилософ, его можно назвать первым биологом. Рассекая трупы, он обнаружил «трубочки» (нервы), идущие от глаз к мозгу, и высказал замечательную мысль: человек думает вовсе не сердцем, а мозгом. (Идея, заявленная уже не раз, особенно в Египте, но слишком смелая; не принял ее даже Аристотель.) Коли так, то мозг — главный орган, а значит, и за размножение должен отвечать он. Далее Алкмеон рассуждал столь же смело, пусть и не столь верно: семя производится мозгом и по сосудам (назначение которых не было толком известно) спускается в половой орган. А пол ребенка определяется тем, чьего семени оказалось больше — мужского или женского.

Эту-то мысль и развил Эмпедокл. Если каждый орган создан по законам любви (мы бы сказали — путем соответствия частей целому), значит, каждый орган может и свою долю семени давать — зародыш сам-де соберется по тем же законам любви. И тут Эмпедокл добавил то, о чем до него не задумывался, кажется, никто,— случайность. Отличие детей от родителей и друг от друга объясняется, оказывается, случайной комбинацией частиц мужского и женского семени. Пусть впоследствии «женское семя» и оказалось выдумкой, да и мужское — отнюдь не так устроенным, но идее случайных комбинаций суждена была долгая жизнь.

Медицина и спорт

Ну а что приобрела от всего этого медицина? А то, что врачи получили первую теорию организма, с которой можно было работать. Прежде всего, это сказалось на медицине атлетической. Атлетика объединяла греков, давала им возможность ощущать себя единой нацией. На подготовку атлетов города тратили уйму сил и средств, что едко, но безуспешно высмеивал в своих стихах Ксенофан (уже знакомый нам по предыдущему очерку о геологах Античности). Более всех славился атлетами Кротон, а в нем — атлет Милон, шестикратный олимпийский победитель.

Рассказывали, что Милон четырежды обошел стадион со взрослым быком на плечах, а затем один съел его за день; что в —509 году во главе небольшого кротонского войска он, в облике Геракла (в львиной шкуре и с палицей), навел ужас на огромное войско сибаритов (жителей Сибариса, известного своей роскошью) и вызвал их бегство; что сам Пифагор выдал за него свою дочь; что восставшие против власти пифагорейской общины кротонцы именно в доме Милона перебили и сожгли почти всех пифагорейцев; что погиб он, не рассчитав под старость сил: увидел в лесу брошенное бревно с застрявшим железным клином и захотел разорвать бревно руками, клин выпал, а Милон застрял сам и его растерзал лев.

Так ли было, нет ли, но рассказы отражали общее преклонение перед атлетами. Вот только беда — расставшись с молодостью, те часто становились инвалидами и многие рано умирали. Пифагорейцы первые задумались над этим и решили, что тут нарушен баланс между приходом и расходом «теплоты». А значит, съедать быка вовсе не умно. Пифагорейские врачи разработали теорию диеты (слово это означало у греков образ жизни).

Особенно отличился в середине — V века пифагореец Икк из Тарента (недалеко от Кротона), врач и атлет, позже — знаменитый учитель гимнастики. Готовясь к состязаниям, он «соблюдал строгую диету и не знал радостей Афродиты» (ведь истечение семени, полагали тогда, истощает головной и костный мозг), а вернувшись в Тарент с венком победителя, остался столь скромен в еде, что «икков обед» вошел в пословицу как обозначение умеренности. Вскоре появился чей-то трактат «О диете», отражавший строй мыслей, а возможно, и прямо излагавший Икковы идеи. Впоследствии и он попал в Гиппократов корпус.

Автор, врач при гимназии (спортивной школе), заявил: «Пища и упражнения имеют противоположные свойства, которые, однако, объединяясь, способствуют поддержанию здоровья; упражнения расходуют то, что находится в теле; пища и питье восстанавливают утраченное». И, разделив болезни пациентов на происшедшие от избытка пищи и от избытка упражнений, он предложил универсальное, по его мнению, лечение, основанное на их дозировке и на «очищениях», то есть на рвотных и слабительных.

Продолжение следует.

Автор: Юрий Чайковский.