История и экономика
В конце ХХ века все мы были свидетелями окончания поединка двух экономических систем: капитализма и социализма. Социализм проиграл, и для экономиста-рыночника его победа была исторически предопределена. И в самом деле, история XX века убедительно доказала: плановое хозяйство — экономически несостоятельная вещь, а свобода экономически выгодна; в истории торжествует то, что экономически выгодно. Но для историка также несомненно, что торговля (а не просто обмен вещами) как социальный институт существует шесть тысяч лет (считая с первых городов Месопотамии), а демократический капитализм — немногим более двухсот. И если триумф демократического капитализма — историческая необходимость, стало быть, исторические необходимости торжествуют в истории лишь чудом. Борьба между капитализмом и социализмом, можно считать, закончена и нынче имеет, скорее, историческое значение, вроде борьбы между гвельфами и гибеллинами или жирондистами и якобинцами. Но распря между капитализмом и культурными, социальными и политическими моделями, которые предотвращали возникновение капитализма на протяжении тысячелетий, продолжается.
Речь идет об антипредпринимательской оппозиции, более фундаментальной, нежели оппозиция между капитализмом и социализмом. История — это история игр, в которые играют культуры, и чтобы понять особенности игры под названием рыночная экономика, надо взглянуть на другие, дорыночные игры. Человечество плохо помнит, что было до восемнадцатого века и до промышленной революции, — хуже, чем взрослый человек помнит все, что было с ним до пяти лет. Но психоаналитики недаром уверены: важней всего то, что происходило до.
Оставляя в стороне все проблемы, связанные с благородными дикарями, блаженными народами и даровой экономикой, попытаемся, — очень кратко — охарактеризовать три группы факторов, которые мешали купцу сделаться капиталистом, а деньгам приобрести ту творческую способность к преумножению, которую мы и подразумеваем под словом «капитал». Это: политические факторы (взаимоотношения предпринимателя и государства); внутренние экономические противоречия, присущие самому предпринимательству; культурные факторы (отношение той или иной культуры к обогащению, господствующие в ней метафоры богатства и формулы успеха).
Школа Карла Поланьи в своих фундаментальных исследованиях именует стадию, предшествующую рыночной экономике, редистрибутивной экономикой. Если рыночная экономика — это взаимоотношения равноправных партнеров, где А продает товар Б, если это выгодно А, а Б покупает товар у А, если это выгодно Б, то в редистрибутивном обществе преобладающий тип обмена неравноправный. Крестьянин А обязательно посылает зерно сеньору, королю, императору, епископу Б. Люди обмениваются не товарами, а налогами. В идеале материальные ценности обмениваются на нематериальные: зерно — на справедливый суд, на защиту от нападений.
В редистрибутивном обществе можно выделить два идеальных типа: централизованная империя с сильным государем и исполняющими его волю чиновниками (Египет Птолемея II, Китай Цинь Ши-хуанди, Византия Юстиниана, Османская империя Сулеймана Великолепного) и феодальный строй, где государство ослабло, а чиновники превратились в наследственных владетелей земли, людей и правосудия (как во Франции Меровингов) или где государства, как в лангобардской Италии или Болгарии при царе Симеоне собственно говоря, никогда и не было, а была лишь система личных связей, взаимных обязательств вассала и господина и наделов, даруемых за военную службу.
Административно-бюрократическая империя в идеале организуется на принципе всеобщей подчиненности государству. Чиновник, владеющий каналами распределения, занимает позицию более сильную, чем предприниматель, владеющий средствами производства. Редистрибутивная империя вырабатывает изощренные культурные модели (ибо в традиционных империях именно культура, а не мелкая собственность оказывается самым надежным медиатором между суверенной личностью и произволом государства), и в рамках этих моделей обогащение неизменно рассматривается, как дестабилизирующий фактор.
Китайская философия хозяйства, от Ван Фу до Ли Гоу (XI век), неизменно исходит из постулата, что лучше всего, если в государстве нет ни бедных, склонных к бунтам, ни богатых, склонных к независимости.
Сильные византийские императоры, борясь с могуществом земельной знати, неизменно расточают проклятия сильным и богатым, из-за которых «бедняки подвергаются опасности впасть в крайнюю нищету и не быть в состоянии уплачивать обычные и установленные по казенным описям налоги» (Юстиниан), и в преамбулах к эдиктам, предусматривающим возврат законно и незаконно купленных бедняцких земель, напоминают, что «это от людей, гоняющихся за богатством и подверженных страсти стяжания, происходят всякие бедствия» (Роман Лакапин).
Фиксированные цены на товары; государственные предписания, что, как, где и когда сажать; обширные государственные монополии; царские мастерские; контроль чиновников над сельским хозяйством и ремесленными цехами — более или менее регулярная черта экономической жизни.
С властью предпринимателю плохо, без власти — еще хуже. «В стране без царя,— как совершенно верно отмечено в «Рамаяне»,— люди не создают радостно ни дворцов для собраний, ни прекрасных садов, ни храмов». Торговые дороги приходят в негодность. Новые прокладывают только тогда, когда один князек идет войной на другого князька. Поместья превращаются в замки. Воин, кормящийся мечом, сильнее купца, кормящегося с торговли. Война становится главным способом экономического обмена, и рыцари, по замечанию саксонского хрониста XIV века, «кормятся из стремени, убивают, кого могут, заграждают и перерезают дорогу и превосходно гоняются за теми, кто по своему промыслу должен путешествовать».
Традиционная империя ни в коем случае не враждебна частной собственности вообще. Даже в тех предельных случаях, когда вся земля государства и в самом деле объявляется государственной собственностью, а урожай не убирается, не будучи предварительно пересчитан царскими чиновниками (как происходит в птолемеевском Египте), это делается только затем, чтобы сейчас же выделить обширные классы людей, получающих эту землю в дар.
Но оппозиция «причастный к власти — не причастный к власти» вытесняет все другие оппозиции: «богатый — бедный», «благородный — неблагородный» и так далее. Богатство не осуждается как таковое, но оно раздается верховной властью и верховной же властью отбирается. Среднее купечество подпадает под груз более или менее забавных налогов; крупные финансовые операции, те сделки, что и определяют движение времени, вершатся не теми, кто богат, а теми, кто богат через причастность к власти.
История Византийской империи насчитывает несколько поучительных примеров частной предпринимательской деятельности чиновников. В Адрианопольской катастрофе (378 год), первом межевом столбе на пути от Pax Romana к средневековью, в битве с готами, в которой варварские всадники восторжествовали над римскими легионами и в которой пал сам император Валент, современники винили корыстолюбие императорских чиновников. Готы, стоявшие на Дунае, вовсе не собирались воевать: выгнанные из родных земель гуннами, они просили статуса римских союзников и возможности поселиться на землях империи. Разрешение было дано, двое высших чиновников направились к Дунаю с продовольствием для бедствующих готов. В чиновниках проснулся торговый дух — они воспользовались выгодной конъюнктурой, чтобы сбывать голодающим хлеб втридорога и закупать в рабство их детей и жен. Готы не выдержали и взбунтовались.
В самом конце IX века Стилиан Заусса, фаворит византийского императора Льва VI, отец его любовницы и позднее — жены, перенес всю болгаро-византийскую торговлю из Константинополя в Тессалоники. Отныне болгары не могли покупать византийские товары прямо, но только через двух купцов-посредников, больших приятелей самого временщика. Результатом этой финансовой операции явилась болгаро-византийская война, сокрушительное поражение империи и дань, которую та обязалась выплачивать болгарам.
Вышеописанная предпринимательская деятельность не подходит под неолиберальную аксиому о том, что человек тогда более всего полезен обществу, когда он преследует собственную выгоду. Это подпадает под традиционное представление о человеке, ищущем собственную выгоду ценой общественных бедствий.
В традиционной империи человек обогащающийся попадает в замкнутый круг. Для больших операций нужны не только деньги, но и власть. Большая власть вызывает опасения государя, а большие деньги вызывают его зависть. Богача всегда есть в чем обвинить; у богача всегда есть что конфисковать.
Птолемей III казнит Аполлония, министра финансов своего отца и крупнейшего предпринимателя Египта, и отбирает его имения. Эустасий Малейн, каппадокийский магнат, принявший в своих поместьях императора Василия II, вызван в Константинополь и арестован; имущество его, сильно поразившее императора, попросту конфисковано. Михаил Кантакузин, крупнейший банкир Османской империи, повешен в 1578 году на воротах своего собственного дворца; Хе Шень, фаворит маньчжурского императора Цяньлуна, казнен новым императором, а состояние его отобрано в казну.
«Мы слышали от разумных, что когда меняются к людям намерения султана, их благоденствие прекращается, и малым становится у них добро»,— справедливо роняет один из героев «Тысячи и одной ночи». В традиционном обществе не действует неолиберальная модель, в которой деньги приносят деньги. Действует, скорее, старая метафора зависти богов, коварства судьбы, которая знаменитейших обращает в ничто, богатейшим приносит бедность. Деньги приносят не деньги — они приносят гибель: гибель от зависти правителей, от зависти завоевателей, от зависти городской черни.
А феодальный мир? Мир войны, мир народов, которые, подобно остготам Теодориха, считают несправедливым, что остготы, превосходящие доблестью все другие народы, владеют гораздо меньшим достоянием (как то указал сам Теодорих в письме императору Зенону). В этом мире война не продолжает политику или экономику, а замещает их. Грабеж заменяет налог в качестве доминирующего способа обогащений.
Продолжение читайте в следующей статье.
Автор: Юлия Латынина