Первый князь-мученик, который в святые не попал
Имя ему — Улеб (Глеб). Нет, это не тот Глеб, брат Бориса, чей культ стал первым культом собственно русских святых. Улеб — из поколения их дедов. Он погиб в 972 году. И о нем забыли. Как же могло случиться, что человек княжеского русского рода, принявший мученическую смерть за то, что был христианином в не крещенной еще Руси, мог остаться без церковного прославления?
«Святослав пребывал на Дунае… И осади за Дунаем у стены долгие все войско погуби». — рассказывает летопись о том, как отстаивал Святослав, великий князь Киевский, болгарский город Доростол от византийцев и нес большие потери. «Тогда диавол возмети сердца вельмож нечестивых, начаша клеветати на христиан, сущие в воинстве, яко сие падение приключилося от прогневания лжебогов над христианами» (то есть Перун и близкие ему боги якобы разгневались, что в войске Святослава были воины-христиане). Святослав же «толико рассвирепев, яко и единого брата своего Улеба не пощаде, но, разными муками томя, убиваше. Они же (христиане-воины) с радостию на мучение идяху, а веры Христовой отречися и идолам поклонитися не хотяху, с веселием великим мучения приняху».
Насколько можно предположить, вместе с дружиной Святослава Доростол обороняла дружина его родственника (вероятно, двоюродного брата) Улеба. Этот племянник равноапостольной княгини Ольги был крещеным, что не удивительно. Ведь Ольга хотела, чтобы и сын ее Святослав принял христианство, да тот не внял, выпестованный доблестными воителями, которые чтили Перуна и в иной вере не видели смысла. Или, допуская в ней смысл для других, для себя полагали ее «слишком расслабленной». (В одном восточном сочинении сказано, что в середине X века, во времена правления отца Святослава, Игоря, русы приняли христианство и оттого «мечи их затупились». Недостоверно по фактам, но характерно по отзывам.)
Однако Улеб, воспитанный теткой-христианкой, и дружину свою сделал христианской. Не исключено, что он и есть тот самый «племянник», который по византийскому сообщению участвовал в посольстве Ольги в Царьград. Поэтому злые языки могли вменять Улебу двойную вину: отступничество от прародительской, национальной веры и особенную близость к византийцам. Дело кончилось кровью.
Слова, какими летописец повествует о казни и о «веселии» мучеников, явно указывают на то, что перед нами летописный набросок церковного жития — прославления князя-мученика.
Но текст этот был письменной редкостью. Он вошел в так называемую Иоакимовскую летопись, известную В. А. Татищеву и использованную им. Правда, известную в весьма поздней копии. Сведения «о князьях русских старобытных» непонятно какого именно Иоакима — то ли первого Новгородского епископа, то ли патриарха XVII века, то ли архимандрита XVIII — были у историков под подозрением.
Весьма вероятно, что сомнения в сведениях этих беспокоили и летописцев средневековых. Сомнения в том, что сведения эти нужны. Убийство Улеба бросало тень на Святослава. То был первый великий князь Киевский, что вошел в византийские хроники (а стало быть, в историю мировую) с именем своим (а то все больше — «напали скифы»), даже с описанием внешности и с подробным изложением деяний. Он был им понятен: ходил-воевал. Для Руси его образ сложнее: и от крещения отказался, и, увлекаясь дунайскими походами, оставлял на произвол судьбы Киев (однажды Ольга с внуками чуть не была захвачена печенегами).
Но все ему прощали летописцы! Ибо был воин, блюдущий и укрепляющий наследие Вещего Олега — державу от Балтики до Понта (Черного моря). Полководец, который обратился к своим ратникам в виду превосходящего неприятеля с вещими словами: «Уже нам некуда деться, волей или неволей надо стоять. Да не посрамим Земли Русской, но ляжем костьми, ибо мертвые сраму не имут».
Святослав не был, однако, безумным и бездушным воякой. В его походах на восток и запад, в стремлении перенести русскую столицу к Дунаю был ясно различимый (и такой опасный для Царьграда) геополитический план. Известно, что на византийском троне царствовали отнюдь не только греки. В союзе с болгарами Святослав мог объединить огромные пространства юго-востока Европы в новую империю, дав новое дыхание и самой Византии. Однако это уже из области неслучившегося возможного, да и насколько возможного — трудно просчитать.
Улеб в русских летописях затерялся потому, что усугублял образ Святослава. Слава была важнее горечи внутреннего раздора.
И все-таки письменная память об Улебе и его дружине осталась. Не столько как рассказ о столкновении среди своих. Летописцу было важно, что Улеб сотоварищи пошел на гибель смиренно, как позже князья Борис и Глеб, — не омрачив меча братской кровью. А Святослав погиб в тот же год, возвращаясь в Киев, в ночной печенежской засаде. Быть может, на пределе своей славы. Древнерусские историки не решились рассудить братский спор Святослава и Улеба, хотя в иных случаях это делали. Святослав был им неподсуден, ибо сам сказал: «Мертвые сраму не имут».
Автор: В. Ловачев.