Моцарт-просветитель

Немилость, изоляция, ярости нищеты, способные погубить жизнь, преследовали Моцарта. Он – этот Моцарт, перед которым преклонялись Версаль и Лондон, Прага и Венский двор, – этим не перенимался, он очень любил жизнь. Он рисковал и расплачивался за это, но, беззащитный, упорно шел теми путями, на которых чиновники прежнего режима, напуганные, однако еще могущественные, считали врагом свободу в образе Просвещения.

Неутомимый фокусник, этот молодой Вольфганг, сын Леопольда, родом из добропорядочного Зальцбурга, любимец вельмож, в тридцать лет своевольно решил положить на музыку едкую комедию Бомарше «Женитьба Фигаро», уже запрещенную имперской полицией. Что же это за пьеса авантюриста, заботящегося об оружии для американской революции – прелюдии революции французской? Не что иное, как манифест равенства и свободы, сатира на дворянские привилегии и прежде всего протест против права первой ночи – не что иное, как преддверие 4 августа 1789 года, когда были отменены последние привилегии дворянства.

МЯТЕЖНИК

Тот, кто не слышал арии Фигаро «Se vuol ballre. signor Contino», не имеет ни малейшего представления, какая социальная наглость, какая отвага были нужны, чтобы прямо в лицо венского партера, в париках и пудре, бросить такие слова. Идея понятна – прошло то время, многоуважаемые господа, когда было достаточно лишь ходить в определенного пошива штанах, чтобы иметь все права. Рождаются новые взаимоотношения между людьми: Фигаро, и по-своему Сюзанна требуют отбросить дворянские предубеждения, утвердить незыблемость брака…

В следующем году Вольфганг пойдет еще дальше, вложит в уста Мазетти обращенный к Дон Жуану (похитителю женщин, в том числе и «его» женщины) вызов, что, как писал великий французский поэт Пьер Жан Жув, «предсказывающий разрушительные силы французской революции (…). Небольшая ария кажется сестрой будущей Ga ira (…) Приближается революция, она решит человеческие проблемы средствами еще более суровыми».

А все же пока не будем делать из Моцарта воинствующего революционера, санкюлота, якобинца, карбонария, предтечу «Бури и натиска». Он не любил этих «еще более суровых средств», породивших требование вооружить революцию в 1793 году, не любил так же, как его Памина ненавидит кинжал, который приносит ей мать, Царица Ночи, чтобы уничтожить Зарастро, человека света.

БОЛЬШЕ СВЕТА

И вот великое слово сказано: не революцию ищет Моцарт-мятежник, а свет. Вся его жизнь – не что иное, как поиски света, не что иное, как это «больше света» умирающего Гете. Для других это было лишь направление, этап или средство; для него – конечная цель. Великая цель.

И если этот поиск ускоряется и становится более интенсивным в последние десять лет, увенчанных операми «Похищение из сераля» и «Волшебная флейта», то это потому, что он вступил в свой «светлый» масонский период, чему способствовал самый большой из «каменщиков» в Германии Игнац фон Борн. Жув и Брижитт Массен видят в Борне, возможно, прообраз мудрого Зарастро. Каким бы ни было влияние Борна – прямое или косвенное, однако связь Моцарта с франкмасонами подтверждается его вступлением в венскую ложу, называемую «Коронован надеждой».

Там он познакомился с Шиканедером, будущим своим либреттистом и постановщиком и актером «Волшебной флейты» – оперы, которая в 1791 году знаменует собой расцвет эпохи Просвещения, в том же году, когда в Париже распустилось Учредительное собрание, провозгласив французов свободными, предоставив гражданские права евреям и отменив такие «вымышленные преступления», как оскорбление его величества и ересь.

Однако еще за десять лет до «Волшебной флейты», в самом начале своего масонства, Вольфганг Моцарт восстал против произвола князя-архиепископа зальцбургского Коллоредо и первый зажег свет Просвещения в «Похищение из сераля», глубокой философской опере на турецкие темы, где в суматохе и мигании тюрбанов, вееров и шлепанцев, освещенных светом Востока, прославил мудрость.

НА ОСНОВЕ БРАТСТВА

В этой опере не человек с Запада, просветленный христианством, диктует правила здравого смысла, а наоборот, легкомысленных европейцев поучает султан Селим, преодолевший страсти и козни интриганов, освобождая скитальцев: это смущает венцев, которые еще дрожали от набегов турецких войск на дунайские территории.

И вот Европа на пути к освобождению от манихейства, разделяющее Добро и Зло условной линией. Селим не произносит ни слова, где бы не звучали идеи Просвещения. Он дает понять, что свет Просвещения больше не является прерогативой Запада.

В образе Зарастро, созданном через десять лет, мы видим перекличку – и какую перекличку, – с Селимовой справедливостью. Теперь уже речь идет не просто о предоставлении физической свободы нескольким западным ветрогонами заблудившимся на исламской земле, а о том, чтобы предложить человеческой общественности правила поведения, опирающиеся на принципы братства. Эти принципы, которые идут еще от Изиды и Осириса, не исключают обращения к религии.

Гений, взлелеянный в христианстве, Моцарт, однако, не связан с католической церковью. В веке, когда под крылом христианской цивилизации родилось франкмасонство, имевшее целью не разрушить ее, а просветить и освободить от клерикализма, Моцарт появился как предвестник такого просвещения.

Но вернемся к Жува. Моцарт-просветитель для него – «гений божественный и почти безбожный… не поддающийся никакому умозрительному определению – как и Шекспир, он одновременно атеист, верующий, духовник и колдун». Мол: «У нас нет мерки, чтобы постичь величие таких людей. Мы слишком измельчали…»

Автор: Жан Лакутюр.