Эразм Роттердамский – его мысли живи и сегодня. Часть вторая.

Сегодня, когда старые методы воспитания и системы университетского образования повсюду подвергаются решительному пересмотру; когда Второй Ватиканский собор вызвал к жизни — внутри католической церкви и за ее пределами — волну либерализации и мощное движение к новому экуменизму; когда люди повсюду — через посредство бесчисленных частных и общественных организаций — решительно настаивают на том, чтобы принципы прав человека применялись неукоснительно во всех странах, и требуют конструктивных действий, которые избавили бы человечество от парализующих последствий алчности и узколобого эгоизма, взаимных страхов, подозрительности и безнадежного отчаяния, — мы не можем пройти мимо уроков, преподанных нам Эразмом, даже если проблемы его времени существенно отличны от тех, с какими мы сталкиваемся в наше время.

Этот глава гуманистов, которого заслуженно можно было бы назвать «Наставником Европы» (как его друга Меланхтона называли «Наставником Германии»), оказался больше советником по вопросам образования, нежели учителем. И темперамент его и наклонности не способствовали педагогической деятельности. Но в своих педагогических сочинениях, среди которых главным было «О достойном воспитании детей», он выступал сторонником активного метода обучения, основанного на эмоциональных реакциях ребенка и его интеллектуальной любознательности.

В этом методе диалог между учителем и учеником и полное уважение к свободе и природным наклонностям каждого ребенка составляли совершенную противоположность «старомодной» педагогике, основанной на механической зубрежке непонятных формул и страхе перед телесным наказанием. Эразм предлагал учителям и молодым людям, к которым обращено большинство его педагогических трактатов и трудов по риторике, такой план занятий (ratio studiorum), в котором развитие ума неотделимо от нравственного и религиозного воспитания.

Какой бы материал для чтения ни рекомендовал Эразм учащимся — будь то греческие или римские тексты, отрывки из Евангелия, писаний отцов церкви или же (для учащихся старших классов) из древнееврейских книг и Ветхого завета, — целью его было воспитать широкий, свободный от догматизма взгляд на мир. Он выбирал тексты из произведений лучших авторов и предлагал их для изучения; он внушал ученикам, что рабское следование идеям или стилю любого писателя прошлого, даже Цицерона, всегда достойно осуждения.

Он стремился к тому, чтобы этот критический дух пронизал его писания, предупреждая об опасностях, скрытых как в случайном и нецеленаправленном выборе авторов, так и в слепом подражании им, что может привести лишь к бесплодию духа. Сочинение Эразма «О лучшем роде красноречия» («Ciceronianus») выявляет не только остроту и саркастическую насмешливость ума, в которых он не знал себе равных, но и то, в какие дебри глупости может завести безудержное прославление какого-нибудь человека, какой-нибудь книги или цивилизации.

Именно здесь обнаруживается оригинальность Эразма-гуманиста как воспитателя и его универсальность как человека: гуманизм непосредственно связан с общей концепцией человека в мире. Провозглашая основной для его образа мышления тезис: «Человек не рождается человеком, но выучивается быть им», Эразм утверждает, что животная природа превращается в человеческую благодаря процессу воспитания, воплощенному в педагоге, который учит, и учащемся, который активно участвует в учении.

Ни один гуманист не довел само понятие «культура» до столь высокой степени практической применимости, как Эразм, ибо для него понятие «humanitas» —что в точном переводе с латинского обозначает науки, делающие человека более человечным, — не предназначено служить лишь украшением ума. В обществе, в церкви, в управлении государством эта культура должна найти свое подлинное применение, потому что «человек живет не только для себя». «Природа, — пишет Эразм, — великая сила, но еще более велик разум».

Мы не должны забывать: он верил, что человеческий разум создан Богом как неотъемлемая часть великого божественного промысла и что противоречия в самой Эразмовой концепции природы — природа у него то добра, то склонна к злу, а чаще безразлична — разрешаются в плане философско-богословской диалектики природы, главные линии которой прослеживаются в трактате «О свободе воли», опубликованном в 1524 году.

Против утверждения о современности и универсальности педагогических методов Эразма может быть выдвинуто несколько возражений. Одно из них, в частности, относится к употреблению латыни — единственного языка, который, по мнению голландского гуманиста, достоин изучения и на котором следует писать (исключение может быть сделано лишь для греческого, хотя в качестве универсального языка он никогда всерьез не рассматривался). В действительности же латынь понимало и говорило на ней незначительное меньшинство современников Эразма — те, кто от рождения обладал социальными и экономическими привилегиями. И разве не для детей из богатых классов общества предназначал Эразм свой идеальный метод домашнего воспитания и индивидуального обучения?

Когда он говорил о «достойном» воспитании детей (этим выражением Эразм пользуется и обыгрывает его постоянно), что иное имел он в виду, как не воспитание христианских государей, или детей аристократов, или верхушки «среднего класса»? Кто говорил по-латыни вне университетов, высших государственных учреждений, судов или церкви? Кто мог читать Эразма в оригинале и кто, по той же причине, может читать его сегодня? Поистине весьма немногие, хотя сегодня во многих странах изучение латыни не есть исключительная привилегия богатых.

На это возражение я бы хотел ответить так: каждый век и каждая цивилизация создают свою особую форму универсальности. Были они и у эпохи Возрождения, и у европейского гуманизма. Самым эффективным оружием против враждебных гуманизму движений — политического национализма и религиозного сектантства — была вновь открытая культура античности, и естественно, что в первую очередь этим оружием владели школьный учитель и университетский профессор.

Переписка известных гуманистов той эпохи, самым знаменитым среди которых был Эразм, отправлявший тысячи своих писем во все концы Европы, открывает нам значение этой «третьей силы» — культуры, стоявшей между двумя великими противоборствующими силами средневековья, каждая из которых стремилась сформировать и взять под свой контроль Европейский континент, ошибочно отождествлявшийся тогда с человечеством в целом.

Латынь, универсальное и культурное значение которой подвергается сейчас серьезным сомнениям — по причинам, пожалуй, оправданным социальными, политическими и экономическими условиями современного мира, — была в эпоху Возрождения и даже позднее средством для передачи знаний и веры, во всяком случае в их римской и католической формах выражения.

В XVIII веке Ривароль мог рассуждать об «универсальности французского языка» — универсальности, которую едва ли опровергли XIX и первые годы XX века. Сегодня проблема культуры ставится по-иному, и национальный язык нередко кажется народу одним из самых действенных средств для утверждения или защиты его политических прав — прав, которые более универсальный язык, используемый более широко в разных странах мира, может принизить.

Эразм писал, говорил и учил по-латыни. Вместе с тем он надеялся, что простые люди — ткачи и крестьяне — узнают его перевод «Нового завета». Однако очевидно, что это могло произойти лишь через посредство родного языка. Так, например, «Похвала Глупости», самая прославленная книга Эразма, с которою он слишком легко отождествляется в общественном мнении, сразу же после опубликования была переведена на французский и чешский языки и вот уже почти пятьсот лет переводится на многие европейские и неевропейские языки, повсюду продолжая служить источником вдохновения и просвещения.

Продолжение следует.

Автор: Жан Клод Марголен.