За кулисами экскурсии

— Экскурсия закончена. Если есть вопросы…
— А вазы из настоящего фарфора?

Вопрос повторен дважды. Его смысл доходит наконец до экскурсовода: посетитель хочет удостовериться, что фарфоровые вазы XVIII века изготовлены и в самом деле в XVIII веке и действительно из фарфора. Чем заставил экскурсовод усомниться в подлинности произведений искусства, о которых рассказывал? Он говорил и об истории фарфора, и о том, какие его особенности проявились именно в этих вазах. И словно вылепливал указкой текучие объемы белой и колючие контуры голубой, объясняя великие возможности фарфора как материала. А теперь его спрашивают, из чего сделаны эти самые вазы! Можно утешить себя мыслью, что просто посетитель попался бестолковый. Но и второй вопрос не лучше:

— Эти слоники тоже из раскопок? — спрашивает девушка, которая слушала внимательнее всех и была отрадой экскурсовода. А ведь только что ясно было сказано: «Современные мастера стремятся возродить древние ремесла и старинные техники обработки металла. Вот, например, филигранные изделия из серебра, выполненные в наши дни. Филигранью называется особый способ…» — и указка погладила блестящего слоника, сплетенного из тонких серебряных нитей, по широкой спине украшенной затейливым шатром. Об археологических раскопках речь, правда, тоже шла, но совсем в другом зале, где филигранных слоников нет и в помине. Что же произошло? Почему внимание — а слушали хорошо — не перешло в понимание? Кто виноват? Тот, кто показывал, или тот, кто смотрел, тот, кто рассказывал, или тот, кто слушал?

Может быть, чтобы не возникало вопросов, настоящие ли вазы, из серебра ли сделано серебро и из камня ли камень, экскурсию надо начинать, скажем, так: «Музей собирает предметы искусства разных народов — древние, старинные и современные. Все они подлинные. Если, в виде исключения, мы показываем копию, то обязательно говорим, что это копия». Но не придется ли тогда объяснять, что такое подлинник и что такое копия и почему, например, копия, выполненная в восемнадцатом веке с оригинала шестнадцатого, включается в экспозицию наравне с подлинниками восемнадцатого века, а копия, сделанная сейчас, скромно стоит в коридоре среди схем, карт и фотографий? Тогда, по-видимому, надо будет говорить о римских копиях с греческой скульптуры и о ренессансных повторениях античной. А может быть, стоит начать с того, что такое вообще произведение искусства? Но можно ли, положа руку на сердце, назвать произведениями искусства тех слоников, о которых шла речь? И почему, даже не будучи произведениями искусства, они имеют право на жизнь в музейном зале?

Зато вопрос третьего экскурсанта: что подразумевает экскурсовод под «пластикой», когда говорит о живописи, а не о скульптуре, воодушевляет собеседников на долгий терминологический диспут. Одиночки, бродящие по залам, оглядываются на спорщиков, которые тихим, а потому особенно звучным шепотом, ведут пылкий спор о терминологических границах понятия «пластика». Наконец следующая экскурсия сметает их со своего пути, и рассказ о происхождении фарфора и его особенностях начинается сначала. Справа — белая ваза, слева — голубая. Рассказ интересен, слушатели внимательны, все идет хорошо. Или кажется, что хорошо.

А наш экскурсовод спешит к методисту. Сколько времени займет задуманное им предисловие? Продолжительность экскурсии рассчитана по минутам, сокращать или увеличивать ее можно разве что по особой просьбе экскурсантов. Кроме того, каждый экскурсовод должен следовать, в теории во всяком случае, методической разработке, ему предписанной. В просторечии она именуется «методичкой», или «методкой». На практике, разумеется, часто приходится отступать от ее текста. Но и отступая, он должен непременно сообщить необходимые сведения и провести своих экскурсантов по вполне определенному маршруту. Можно пропустить какую-нибудь витрину, но нельзя миновать лучшие экспонаты, например фарфоровые вазы, о которых после подробного рассказа о фарфоре вообще и о них в частности кто-нибудь обязательно спросит, из чего они сделаны. Миновать шедевры нельзя, нельзя и подменить экскурсию по конкретной экспозиции общими рассуждениями о том, что такое искусство.

Методист на то и существует, чтобы разрешать подобные затруднения. Методиста, однако, не видно. Он спрятался в пещеру из книг и что-то лихорадочно пишет. Ему надо срочно составить маршруты экскурсий и написать методические разработки по трем новым выставкам, которые откроются почти одновременно. Одна выставка — археологическая, вторая — прикладного искусства, а третья — групповая: трех живописцев и одного графика.

Сложность подготовки усугубляется тем, что археологические экспонаты стоят в запечатанных ящиках, дожидаясь представителя музея, которому принадлежат, правомочного извлечь их на свет божий. А с экспонатами прикладной выставки тоже нельзя познакомиться, поскольку они заперты в специальном помещении, где проходят профилактическую обработку от насекомых. Главному хранителю показалось, что он видел моль, а среди привезенных экспонатов есть ковры, ткани и одежда. Вообще говоря, моль могла ему просто померещиться. В конце концов, это один из обычных и самых назойливых хранительских кошмаров и во сне, и наяву. Но если такое опасение возникло, профилактику делают обязательно.

Таким образом, доступны для обозрения только работы трех живописцев и одного графика. Но все они молоды, а потому единственное, что можно узнать о них из литературы, это то, что они «уже успели заявить о себе на республиканских выставках». Тем не менее, разработка должна быть написана в срок, иначе выставка откроется, а экскурсоводы не смогут водить группы.

Конечно, представитель музея приедет, и профилактическая обработка закончится вовремя. И, конечно, методист успеет все увидеть своими глазами, но сейчас он нервничает. Сейчас он старается выстроить свой предварительный рассказ о будущих выставках, опираясь только на собственные знания, воображение и так называемый метод аналогий, И вот в это-то время ему приходят морочить голову филигранными слониками, тем, из чего сделаны фарфоровые вазы, а также правомочностью бесконечного расширения понятия «пластика» в современном искусствознании.

— Методику читать надо,— рычит методист,— и рекомендованную литературу.

Он тычет ручкой в список литературы на всех языках мира, с которой должен хотя бы в теории быть знаком каждый экскурсовод. Методист и экскурсовод расходятся, недовольные друг другом. «В жизни не добьешься методической консультации,— думает один.— Знай себе строчит списки книг, которые мы не успеваем читать. Дают три дня на подготовку к экскурсии по новой выставке, а в списке сорок названий, да про некоторые книги он сам так и сказал, что это библиографические редкости». «Не хотят читать, не хотят думать,— шипит методист.— Слоник филигранный им не нравится. Не произведение искусства! Правильно! Так и скажи: перед вами образец художественного ремесла или ювелирного мастерства! И выяви разницу между ремеслом и чудом искусства. Проведи посетителей по узкой грани между ними, покажи, как ремесло вырастает в истинное искусство. Иногда. А иногда не вырастает. Объясни, как искусство порой превращается в ремесло. Докажи, что одно не может существовать без другого.

Люди затем и идут в музей, чтобы понять и почувствовать подобные вещи, а экскурсовод затем и работает, чтобы уметь их объяснить и помочь ощутить. Скоро захотят, чтобы к каждой методике прилагался список ответов на всевозможные вопросы и терминологические прозрения посетителей. Посидел бы на моем месте, знал бы, что к чему»,— думает методист. «Поводил бы по три группы в день, понял бы, как надо методки писать»,— размышляет экскурсовод.

Оба несправедливы, и оба это знают. Методистом чаще всего становится самый опытный и одаренный экскурсовод. Да и сейчас он водит особо трудные экскурсии. Экскурсовод же решает методические задачи каждый день во всей своей многотрудной практике; не будь этого — ни одна экскурсия не только не прошла бы успешно, но, пожалуй, вообще не состоялась бы.

Поостыв, экскурсовод погружается в чтение методки. Это странное сочинение охватывает двадцать веков нашей эры и без счета века до нашей эры. Географически оно обнимает половину земного шара, а стиль его — от стремления к исчерпывающей полноте и предельной краткости одновременно — неповторимо причудлив. Методка сообщает огромное количество археологических, социально-этнографических, историко-культурных сведений, а также легенд, мифов и преданий старины. Они перемежаются так называемыми художественными анализами экспонатов. Анализы эти в «методке» — по необходимости — сжатые. От этого они приобретают категорическую интонацию, вообще говоря, неуместную в таком тонком деле, как интерпретация произведений искусства, но почти неизбежную в «методке», ибо это — руководство к действию. Специфика жанра! Времени у экскурсовода мало, а анализ художественного памятника многосложен. Он должен выявить его место в истории искусств, показать, как проявляется в нем стиль той или иной эпохи.

Но характеризуя черты, которые делают данное произведение образцом искусства определенного периода, экскурсовод должен суметь найти слова и для характеристики, если можно так выразиться, личной неповторимости именно этого предмета искусства. Лишь точно найденное сочетание «родовых», «общих» черт памятника и единственных, одному ему присущих примет дают возможность создать тот словесный портрет произведения, которым, в сущности, и является художественный анализ в экскурсии. Это очень трудно. Вдобавок «анализы» совмещены в «методке» с различными вариантами переходов из зала в зал, с этажа на этаж и от витрины к витрине. Переходы должны быть историчными и логичными, и в то же время краткими, чтобы экскурсовод успел произнести их и в самом деле на переходе. Методка, однако, предполагает, что идеальный экскурсовод ведет идеальную группу в идеальном пространстве пустого зала.

Но как ни стараются музеи планировать количество экскурсий, организованные экскурсанты, как и одиночные посетители, подвержены пока еще не изученным колебаниям приливов и отливов. Конечно, у них есть излюбленные времена года, каникулы и отпуска, любимые дни недели и часы дня. Имеют значение и новые выставки. Эти обстоятельства поддаются наблюдению, изучению, и они учитываются при планировании количества посетителей. Однако есть и необъяснимые причины притоков и оттоков. Все в музее хорошо знают, что экскурсионный автобус не приезжает один. Но почему в день, когда на утро назначено три экскурсии из трех разных городов, к воротам музея подкатывают шесть, а то и девять автобусов? Почему одиночные посетители то текут рекой, то просачиваются тонкой струйкой? Почему на одну и ту же выставку то стоит очередь, то приходят лишь явно случайные любопытные? Перечень подобных «почему» можно множить.

В результате сочетания многих изученных и неизученных причин экскурсоводу обычно приходится вести экскурсию отнюдь не в одиночестве, поэтому «историчный» и «логичный» переход от раздела к разделу не должен быть слишком историчным и логичным. Переходя из зала в зал, можно обнаружить, что витрина, к которой одного экскурсовода влекут жесткие закономерности исторического процесса, уже окружена группой экскурсантов другого.

Приходится пропустить целый век, а вернуться к нему уже нельзя, потому что сзади идет третий экскурсовод со своей группой и тоже старается сделать переходы как можно историчнее и логичнее, пользуясь той же самой методкой. Иначе говоря, он останавливается у тех же витрин на то же самое время. Исторические и логические переходы поэтому часто остаются скорее благопожеланием, чем реальностью.

Еще методка предусматривает переходы смысловые — они выручают, когда невозможны хронологические. Например, «наряду с изделиями из бронзы средневековые мастера прославились и скульптурой из дерева».

Иногда возникают и переходы чисто эмоциональные, никаким руководством не предусмотренные, например такие: «А давайте в темпе по лесенке обгоним ту группу, и я вам спокойно покажу хотя бы старинное оружие!» Или такой более академичный вариант эмоционального перехода: «Еще прекраснее ларец из слоновой кости, который вы видите рядом!» Такие обороты, как «куда более совершенен» или «посмотрите, с каким искусством мастер…» методистами не одобряются. Эмоции рассказчика должны проявляться, читает любой методист, в отборе фактов и в подходе к материалу. Экскурсовод должен суметь выявить особенности и красоту предмета, а не просто назвать его «красивым», «великолепным» или «совершенным». Художественный анализ памятника экскурсовод должен уложить в интервал от одной до пяти минут, одновременно успев расположить группу так, чтобы всем или хотя бы большинству, а при катастрофическом стечении народа — хоть кому-нибудь было хорошо видно.

Самому надо устроиться так, чтобы внимание группы сосредоточилось на экспонатах, а не на особе экскурсовода. Задача эта обычно усложняется тем, что большинство экскурсоводов в большинстве музеев — молодые и красивые девушки, и они часто вызывают у мужской части аудитории дополнительное оживление и интерес, которые надо быстро и четко переключить с себя на экспонат. У экскурсантов солидного возраста, а они ходят в музей почти так же часто, как дети, тоже иногда возникает любопытство, связанное не с экспонатами, а личностью экскурсовода, а порой даже некое умиление: «Молодой, а ученый!», «Девочка, а уже работает!».

В умах бабушек и дедушек зреют жгучие вопросы не по существу, которые могут после экскурсии выплеснуться на экскурсовода: «Что закончил?», «Сразу ли поступил». Методка не дает ни каких указаний на то, как быть с такими вопросами. Не отвечать — невежливо, отвечать — опасно, ибо каждый следующий все глубже проникает в частную жизнь экскурсовода. Ступив на пагубный путь правдивых ответов, незаметно начнешь рассказывать, что свекровь отказалась сидеть с ребенком или что не женат, или что, в конце концов, вовсе не так молод, как кажется, и увы, далеко не так учен, как хотелось бы. Лучший выход — ответ с возвращением к теме экскурсии.

Вообще находчивость и присутствие духа необходимы экскурсоводу не менее, чем эрудиция и дар слова. Некоторые считают, что первые качества даже важнее вторых. Но это не совсем так. Они нужны вместе и одновременно, полагает методист. В конечном счете, экскурсовод должен, подобно произведению искусства, сочетать общие родовые совершенства профессии и единственное в своем роде обаяние именно этого человека, который именно сейчас рассказывает именно вам именно об этом памятнике. И умудряется одновременно и знать его наизусть, и видеть, как в первый раз. Многие считают, что эрудиция — из книг, а обаяние — от Бога. С первым методист согласен, правда, с оговоркой: книги надо читать методически правильно (другими словами, вперемешку с его методкой), а со вторым — нет, обаяние, полагает он,— это уважение к собеседнику и выдержка. Не шутка быть обаятельным с первой группой, но когда они идут одна за другой! «Выдержка и терпение — вот секрет профессионального шарма»,— поучает методист и вдруг расцветает мальчишечьей улыбкой: ему хорошо. Он-то обаятелен «от Бога».

Сложность взаимоотношений методиста и экскурсовода приобретает дополнительный драматизм оттого, что они имеют дело с совершенно разными людьми: методист обращается в методке к абстрактному посетителю, так называемому «среднему». В жизни он не встречается никогда, а экскурсовод имеет дело с каждым отдельным человеком. Тот приезжает в музей не из абстрактного среднего города, села или поселка, из реального, единственного в своем роде, и приходит на экскурсию со всем своим образованием или вовсе без него, профессией, характером, жизненными обстоятельствами и душевным складом. Вдобавок он приносит в тайнике своего воображения идеальный образ музея, такой же далекий от реального, как и сам этот человек от абстрактного среднего и идеального посетителя из методки.

Методка рассчитана на средний уровень знаний и представлений, которые должны быть у каждого человека, который отправляется в музей. А на самом деле один посетитель его сильно превосходит, другой до него не дотягивает, а третий вообще первый раз в жизни пришел в музей и никак не подготовлен к этому знаниями, но зато подготовлен детской благодарностью восприятия.

Хорошо, если методист успел прокричать вслед экскурсоводу: «Редкая книга», «Повышение квалификации», «Дальрыба» или «Физические проблемы»! А если не успел? У экскурсовода есть минута — один на один с группой,— когда он может определить по виду и манере себя вести, с кем он имеет дело.

Это, конечно, не всегда удается. И времени не хватает. Да и самый опасный посетитель — скрытый специалист, знаток предмета — чаще всего таится в облике самом незаметном, и лишь в конце экскурсии он ошарашивает экскурсовода сообщением, что и сам работает в области средневековой культуры, правда, лишь как текстолог, или тоже занимается слоновой костью, но только как реставратор. И сколько экскурсовод ни утешает себя тем, что специалисты, как правило, не ходят на массовые экскурсии, нет-нет да какой-нибудь вдруг объявится. И тогда выяснится, что экскурсовод втолковывал разницу между прикладным и декоративным искусством как раз специалисту по керамике и стеклу, который просто потому пришел вместе с химиками, что интересуется какой-то особой технологией, которую они разрабатывают у себя в лаборатории. Но все это обычно выясняется уже после экскурсии.

Случается, приходят в музей и знатоки-неспециалисты. А такой знаток до времени может прятаться в обличье психолога, таксиста, модельера, вообще любого человека любой профессии, возраста и образования. Общего у них в поведении — только то, что они поначалу помалкивают, а потом задают какой-нибудь вопрос, которым потом годами пугают экскурсоводов-новичков старшие коллеги.

Случается читать, что волнение актера, учителя, лектора и экскурсовода искажает для него лица слушающих и превращает их в неразличимую массу. Вероятно, это происходит часто. Случается и другое: волнение не смазывает и не отдаляет лица, а приближает и словно укрупняет их. Они наплывают с ужасающей ясностью во всех подробностях каждого лица, во всем разнообразии их черт и выражений. На каждом — ожидание и любопытство, иногда серьезное, куда чаще — насмешливое. И со стереоскопической ясностью видишь очертания зрачков, поражаясь их эмалевой голубизне, бархатной черноте или ореховой матовости.

Справа сверкают очки, слева сияют узкие глаза невероятной разбойничьей зелени. «Вот у кошки никогда не бывает такого взгляда, а все потому, что у кошки нет ресниц»,— думает экскурсовод в ужасе от того, что знает: совсем о другом следует ему думать сейчас, иначе пауза перед началом экскурсии затянется и внимание посетителей, такое хрупкое, такое нестойкое, рассеется и собрать его снова будет трудно, а может быть, и невозможно. А новоявленная мучительная острота взгляда не исчезает и тогда, когда уже звучит первая фраза: «Наш музей был основан…»

Автор: Е. Львова.