Юстиниан и Феодора. Часть вторая.
История умалчивает, где, когда и при каких обстоятельствах произошла историческая встреча Феодоры-акробатки и Юстиниана-императора. Может, от нечего делать он зашел в цирк, надев вместо короны «шляпу земли греческой». Или же он встретился со знаменитой всему Константинополю женщиной в каком другом месте. В конце концов не так уж это и предосудительно для монархов — водить знакомства с акробатками и балеринами (вот и танцовщица Кшесинская услаждала досуги последнего из Романовых, хотя он и был, как говорят, человеком высоких христианских качеств), при том, конечно, условии, что эти дамы полусвета ни на что (в смысле власти и брака) не претендуют. Не претендовала, вероятно, и Феодора. Но вот сам молодой монарх внезапно заартачился, раскапризничавшись, однако, настолько, что этот малозначительный эпизод из его интимной жизни вдруг перевернул не только личную судьбу самого Юстиниана, но и самым кардинальным образом сказался на судьбах всей Византийской империи.
Уже упомянутый автор «Тайной истории» государства византийского (человек, зараженный, по всему видно, утилитарно-прагматическим взглядом на мир) был до глубины души возмущен самим фактом этой необъяснимой, на первый взгляд, любви — любви, соединившей столь несовместимых, казалось бы, людей. Да и что было общего между Юстинианом — изысканно-утонченным знатоком «ромейской культуры» — и Феодорой, этой безграмотной цирковой Мессалиной? Ну подарил бы он ей на память колье из фальшивых бриллиантов или шубу из мексиканского тушкана… А то что вздумал — жениться! Нет, никак не мог понять этого Прокопий, полагавший, что это дело не обошлось без колдовства и приворотного зелья. «Юстиниана она подчинила себе не столько своими нежностями и ласками, сколько демонской силой», — «глубокомысленно» рассуждал женоненавистник Прокопий.
Наградив свою любовницу званием «патрикии» (а это нечто вроде фрейлины), Юстиниан решительно высказался насчет брака с новоиспеченной аристократкой, но встретил упорное сопротивление со стороны старой императрицы Евфимии, жены вышеупомянутого маразматика Юстина (то, что ее муж был цареубийцей, это Евфимию не волновало, но вот то, что племянник мужа собирается жениться на «нехорошей» женщине — это, конечно, ужасно!). Однако же Юстиниан терпеливо дождался смерти непреклонной тетушки, а затем мужественно преодолел еще одно препятствие, мешавшее ему навеки соединиться с любимой. Дело в том, что по тогдашним законам сенаторам (а к их числу принадлежал и Юстиниан) было строго-настрого запрещено вступать в брак с публичными женщинами. Но что значит какой-то там закон, если у любви — свои законы?
«Это ничего. Для любви нет различия, и Карамзин сказал: «Законы осуждают». Мы удалимся под сень струй… Руки вашей, руки прошу», — обращался, как мы помним, Хлестаков к Анне Андреевне. Но Юстиниан не был болтуном-Хлестаковым и, абстрагировавшись от того, что «законы осуждают», нарушил их по обеим статьям — как по гражданской, так и по церковной (это при том, что наш император был гениальным законодателем в области «обоих прав»): прелестная Феодора была объявлена императрицей аккурат за три дня до Пасхи — на Страстной неделе, когда всякие брачные мероприятия и дворцовые церемонии строго-настрого запрещались. Оно конечно: в Византии всегда могло случиться все что угодно (потому, что по части государственно-непредсказуемого я и в самом деле «другой такой страны не знаю»), но то, что произошло, не лезло уже ни в какие рамки — даже и в «этой стране», где публика привыкла ничему не удивляться.
«Женившись на Феодоре, Юстиниан даже не почувствовал всей оскорбительности своего положения, — пишет Прокопий и продолжает: — Он почел для себя наиболее достойным сделать своей собственной женой отверженную женщину, общую скверну всех людей, не стыдясь ничего, что было раньше сказано о ней, и сойтись с женщиной, запятнавшей помимо других грязных дел еще многими детоубийствами, так как она добровольно производила выкидыши».
Рассуждение, достойное добродетельно-брезгливых язычников всех времен и народов! Мы же дерзнем, однако, утверждать, что если какой брак и достоин именоваться в высшей степени христианским, так только именно этот. «Я беру тебя, беден ли ты или богат, здоров или болен, добр или зол»,— говорится в одном из древнейших чинов венчания. Стало быть, глубокие моральные изъяны в душе одного из врачующихся (или даже в душах как жениха, так и невесты) не являются препятствием для заключения новозаветного, подлинно церковного брака. Это по ветхозаветным законам блудниц побивали камнями, тогда как в Новом Завете наказание было заменено покаянием, которое есть не что иное, как исправление — исправление посредством… любви. Любви прежде всего именно супружеской. И хотя апостол Павел, будучи все-таки законником и «евреем от евреев, по учению фарисеем», продолжал относиться к легкомысленным женщинам с плохо скрываемым осуждением («Или не знаете, что совокупляющийся с блудницею становится одно тело с нею?»), Церковь все-таки не воспрещала брать в жены особ с самой дурной репутацией (при условии их раскаяния, конечно, в чем Феодора, как мы увидим ниже, вполне преуспела).
Итак, эта странная чета молодоженов вступила в свои права (как супружеские, так и государственные). Как же повел себя новоиспеченный император? Нет, на деле-то он не был сонным увальнем, развращенным без труда доставшейся ему властью. Он был всегда в движении, всегда в действии. Он почти не ел и не пил, повелевая уносить прочь кушанья, к которым едва притронулся, «можно сказать, кончиками пальцев»: все, что касалось жизненных потребностей, казалось ему «делом ничтожным» и принудительным. Перед Пасхой Юстиниан вообще два дня не ел и не спал, а в прочее время подкреплял свои силы лишь водой да небольшим количеством сырых овощей.
«Спал он, если приходилось, час, а все остальное время проводил в движении», — вынужден был признаться пунктуальный Прокопий. Стало быть, в обыденной своей жизни вальяжный на вид Юстиниан был истинным монахом-аскетом; он неусыпно, как солдат в окопе, бодрствовал на страже родины. Всю свою жизнь император посвятил одной только кипучей государственной деятельности — как законодательной (ведь именно он творчески реформировал целый свод римского права, приспособив его к новой политической реальности христианской империи), так и исполнительной: тут Юстиниан был «сам себе режиссер». Впрочем, будучи сверхдеятельным практиком, Юстиниан был и выдающимся теоретиком в области, как было сказано, «обоих прав». Что, конечно, тоже выводило из себя прагматичного Прокопия, ворчливо замечавшего: «Вместо заботы о текущих делах он занимался вопросами высокомудрыми; весь уходя в рассуждения о природе божества, он не прекращал войны…»
Что же касается собственно политической деятельности Юстиниана, то и тут он выказал себя, без преувеличения сказать, гениальным человеком, который «видел далеко, на много лет вперед». Он неустанно трудился над созданием Общеевропейского Дома с центром в Константинополе, выковывая (и, что самое удивительное, осуществляя!) планы построения Всемирной Империи «от японий и до англий». То, что делал Юстиниан, было непонятно многим. В том числе и Прокопию Кесарийскому, глашатаю гуманистических традиций европейской историографии: Прокопий, человек, воспитанный в римско-языческих понятиях демократии, законности и справедливости, взирал на императора в ужасе, ибо все, что делал Юстиниан, казалось ему, естественно, антидемократичным, беззаконным и несправедливым.
В области внутренней политики наш император провел гигантскую революцию (или, кому как удобнее,— контрреволюцию), заключавшуюся в широкомасштабной конфискации помещичьего землевладения: земельная приватизация, искони процветавшая в пределах Римского государства, была изничтожена им, Юстинианом, можно сказать, под корень. И напрасно бытует у нас мнение, будто помещичье землевладение впервые в мировой истории было радикально упразднено лишь в 1917 году: первая тотальная революция в системе земельной собственности произошла еще в VI веке, при Юстиниане. Правда, после случившегося девять веков спустя падения Византийской империи, загодя укрепленной Юстинианом, началась эпоха всеевропейского «парада суверенитетов», и частная собственность на землю была восстановлена молодыми варварами, сбросившими с себя вековой гнет монолитной государственности (тогдашние поклонники имеющей возникнуть много-много после «чикагской школы» ловко растащили общенародную собственность по своим «национальным окраинам»).
Под тем или иным предлогом Юстиниан (а тут он являл себя мастером дипломатических игр, прекрасно осведомленным в тайней человеческих низостей) экспроприировал огромные поместья землевладельцев-латифундистов, тем самым ликвидируя имущественную основу могущей возникнуть боярской оппозиции. Со своими «боярами» Юстиниан расправлялся круто и безжалостно. Зачем же он это делал? Затем, что был ненасытно-жаден, скажет обыватель (каким и был, в сущности, сам Прокопий). И он, обыватель, будет не прав. Потому что, отчуждая в свою собственность имения «мироедов», на самом-то деле Юстиниан отчуждал их в собственность государства, где «все вокруг колхозное, все вокруг мое» (то есть императорское, имперское и, следовательно, общенародное).
Предлогов для земельных и имущественных конфискаций было у императора больше чем достаточно (по принципу «был бы человек, а дело найдется»). К числу лиц, составлявших первую партию репрессированных «бояр», относились те, которых Юстиниан (в качестве доктора «обоих прав» и выдающегося церковного канониста, чья богословская эрудиция едва ли не затмевала соборный святоотеческий разум) самолично квалифицировал как язычников и еретиков. Во-вторых, Юстиниановы чистки касались людей, замеченных в преступлениях против нравственности (то есть заподозренных «в педерастии или любовных связях с монахинями»): здесь наш герой, взявший в жены самую безнравственную женщину империи, явил себя своеобразным «санитаром леса» — государственного леса, в котором для общей же пользы должны истребляться, пожираться слабые.
Были пущены по миру (если вообще не «в расход») не только те, кто мог бы замыслить переворот или заговор, но также и те, которым кто-либо приписывал «какое-нибудь слово или выражение», могущее считаться оскорбительным для личности императора. Впрочем, в области внутренней политики Юстиниан, как «великий эконом», был не чужд и идей свободного рынка. Настолько не чужд, что нынешние лидеры «партии экономической свободы» могли бы принять Юстинианову экономико-коммерческую политику как «руководство к действию». В самом деле: торговцы (ради отчисления в казну возможно большего количества налогов) с попустительства императора получили право накидывать на продовольственные товары «тройные цены», причем в этой ситуации стремительно нищающему населению жаловаться было не на кого. Конечно, то было золотое время и для государственных чиновников, выдававших лицензии на установление кооперативных палаток, и для самих частных торговцев: «Хозяева лавок, — пишет Прокопий, — побуждаемые безнаказанностью при правонарушениях, проявляли нестерпимый произвол по отношению к принужденным покупать товары».
Покровительствовал Юстиниан и крупным акционерным обществам, которым он, пополняя госбюджет, продавал «благосостояние своих подданных». Продав же это благосостояние, Юстиниан устранился от всякой ответственности за судьбы обманутых рекламой граждан, которые стремительно теряли свои трудовые сбережения, бесследно исчезавшие в карманах государственных чиновников и воротил крупного бизнеса.
Впрочем, пока рядовой народ разорялся, само государство, расширяя свои границы, богатело. Потому что, помимо прочего, неутомимый Юстиниан закладывал основы новой исторической общности — византийского народа, накрепко спаянного экономическими и идеологическими узами «союза нерушимого».
В гигантском котле Византийской империи, где роль «старшего брата» выполняли так называемые «римляне» («ромеи»), говорившие почему-то по-гречески, должны были хорошенько провариться — вплоть до образования однородной массы — все народы, волею или неволею пришедшие на поклон к Цареграду. Все вплоть до диких бриттов на севере, в далеком и холодном Альбионе. Впрочем, добровольцев, желавших с немалой для себя выгодой подписать союзный договор, было куда больше: Юстиниан был просто счастлив тем, что его всеимперские идеи «ее ромейского владычества» распространялись среди варваров не огнем и мечом, а одним лишь осознанием их политико-экономической выгоды. Юстиниан не задумываясь расточал (а на самом деле — мудро перераспределял) имперские богатства: прозорливый базилевс справедливо полагал, что «золото партии», конфискованное у какого-нибудь развратного сенатора-набоба, кушавшего изысканно-тухлых куропаток и украшавшего отхожие места золотом, сослужит лучшую службу, будучи брошенным на поддержку имперских федераций, и кто знает, не истребили бы, не скушали бы друг друга нынешние французы, немцы, англичане и испанцы если бы Юстиниан своевременно не поддержал их?
Оно конечно: в очень далекой перспективе любой «Общеевропейский Дом» непременно развалится, а откормившиеся осмелевшие лидеры «национальных окраин» непременно начнут требовать себе суверенитета «столько, сколько переварят», как-то в одночасье забыв о неисчислимых льготах и безвозмездных, даровых инвестициях, великодушно подаренных им «старшим братом» из метрополии. И, действительно, когда в результате крупного международного заговора великая держава 9 веков спустя пала под напором миротворческих сил турецкого султана, все облагодетельствованные императором Юстинианом провинции-автономии вдруг испытали мощный национально-патриотический подъем и стремление к самоопределению вплоть до полного отделения. В итоге же бывшие губернии великой империи превратились в карликовые, марионеточные «суверенные» республики, управляемые интернациональным ростовщическим капиталом, — в Испанию, Францию, Англию… «Но это потом, а пока…» Пока же государство, руководимое «проклинаемой всем народом парой, было как никогда прочно. И суждено ему было существовать еще целых девять веков.
Продолжение следует.
Автор: О. Газизова.