Следствие о Святополке Окаяном. Часть четвертая.
«Сказание о Борисе и Глебе» и близкая к нему статья 6523 (1015) года Киевской летописи сообщают, что к концу жизни Владимира (умер 15 июля 1015 года) Святополк был в Киеве, но отнюдь не в заточении. А Титмар пишет, что Владимир «под бременем дней умер, оставив наследство свое целиком двум сыновьям; третий находился до того в темнице, из которой затем вырвался и, оставив там жену, бежал к тестю».
Итак, Святополк оказался на свободе. Но когда и при каких обстоятельствах? Еще при Владимире или уже во время междоусобия, как можно понять из рассказа Титмара? И что за этим кроется? Какой-то компромисс, прощение или просто удачный побег, как пишет епископ Мерзебургский? Предпочтение, безусловно, следует отдать русским источникам. Потому что по Титмару получается, будто Святополк не принимал участия в политических событиях на Руси с момента ареста в 1013 или 1014 году и до возвращения с польскими, саксонскими и печенежскими полками в 1018-м. («Город же Киев принял Болеслава и сеньора своего Святополка, который долгое время находился в отлучке, — читаем в «Хронике». — Покинутый своим князем, он 4 августа принял Болеслава и долго находившегося в изгнании Святополка…») А это совершенно неверно. Видимо, Титмар был плохо информирован о происшедших событиях и посчитал за побег из тюрьмы появление Святополка в Польше уже после проигранной им в конце того — 1015 — года битвы у Любеча.
Значит, туровский князь был освобожден при жизни Владимира и, следовательно, самим Владимиром? Почему? Некоторые авторы думают, что освобождение Святополка было одним из последствий русско-польской войны 1013 года, политической сделкой между Болеславом и Владимиром. Что после этого положение Святополка при Киевском дворе будто бы резко изменилось и он стал не то первым помощником, не то опекуном одряхлевшего повелителя Руси.
Не вижу ни малейших оснований для подобных выводов. Никакими данными о возвышении Святополка мы не располагаем. Оставление его в Киеве или ближнем Вышгороде — факт, допускающий различные истолкования. Например — нежелание выпускать скомпрометировавшего себя родственника из поля зрения. Вспомним, что свою дружину старый князь вручил сыну Борису. И его отправил против печенегов. Хотя если Святополк находился когда-то у них в заложниках, то лучше знал их повадки, а при случае имел шансы уладить дело миром. Но, видно, Владимир не доверял пасынку. А может, еще и держал его в порубе, выпустив лишь во время своей болезни, чтобы облегчить милостью душу. Такой мотив освобождения узника кажется мне очень вероятным.
А теперь попробуем представить, как же все это происходило (могло произойти). Дознание, которое вел Александр Попович, на первых порах зашло в тупик. Святополк упорно отрицал обвинения в измене, ссылаясь на то, что послы и гонцы, сновавшие между Туровом и Гнезно, были заняты лишь подготовкой брака и последующим обустройством польской княжны на новом месте. Дань же он отказался платить по причине оскудения земли. Надо было дать людям хоть год передохнуть, чтобы с ним не поступили так же, как с пращуром Игорем. А Болеславна вообще ничего, наверное, толком не знала. А если знала — то с полудетского перепугу забыла. И при попытках расспросить ее лишь ревела белугой. А епископ Рейнберн, несомненно, располагавший немалыми сведениями, интересовавшими киевскую службу безопасности, вскоре оказался бесполезен для следствия. Конечно, куда легче было бы разговорить «своих». Но их захватить не удалось. Волчий Хвост находился в это время у Болеслава, и о нем не было ни слуху ни духу, а устрашенная челядь разбежалась.
Попович почесывал в затылке. Стоять с повинной головой «на ковре» перед гневившимся князем ему порядком надоело. Допрашивать же Святополка «с пристрастием» Владимир строжайше запретил. Он не желал брать на душу новый грех. Попович был недоволен:
— Ну что на старости лет путается не в свое дело! И знать все хочет, и ущипнуть никого нельзя. Даже за епископа выволочку устроил! Хотя он и вообще не наш, и дунули на него неосторожно всего-то раз. Не из-за этого же он рассыпался… Не терпеть же было, когда тебя водят за нос?
Попович с удовольствием припомнил слышанную им притчу, как обманула когда-то Владимира красавица-поляница, приехавшая в Киев выручать посаженного в погреб мужа и переодевшаяся удалым добрым молодцем, послом из восточной земли. Уж на какие только хитрости не пускался князь, чтобы дознаться до истины! И бороться со своими богатырями ее принуждал, и в баню с ней (старый греховодник) во образе Адамове не стыдясь наладился, и постель ее после сна осматривал. Примечал, где будет вмятина: на месте ли могутных плеч, или там, где естеству женскому положено. Да так и не угадал, опростоволосился. А теперь некстати душу свою спасать принялся. Взыграло в нем, вишь ты, ретиво сердце… А взыскивать за молчание строптивого чада с кого опять норовит? С него, службы тайных дел начальника.
Неожиданно контрразведчиков выручил… Мишаточка! Не по годам хитрый плут, ударившийся было вместе со всеми в бега, по зрелом размышлении пришел к выводу, что в дебрях Беловежья золотой казны не сыщешь, и славы молодецкой не добудешь. А отсюда вытекало, что господина своего нужно сдавать. И не мешкая. Пока секреты, которыми он владеет, не перестали быть секретами. Он понимал, разумеется, что рискует, но все же рассчитывал даже на нечто сверх помилования. Надежды Путятина сына оправдались наполовину. Его простили, но калиту (кошель) не отягчили. И уж совсем паче всякого ожидания оставили при Святополке соглядатаем (на тот случай, если наказание туровского князя не будет очень суровым). Мишаточка переменился в лице и, крякнув, тут же торопливо склонился в поклоне…
Получив, наконец, нужные сведения, подтверждавшие его догадки и опасения, Владимир решил вновь пойти к пасынку, которого не видел с первого неудачного допроса. Пора было распорядиться его судьбой. Будет снова молчать, и отнекиваться — придется лишить его княжения и засадить в поруб где-нибудь в Пскове. На всю жизнь. Накинув на зябнущие плечи кунью шубу, князь шаркающими шагами пересек обширный двор и, сопровождаемый Поповичем и телохранителями, вошел в тесную клеть тюрьмы.
— Здоров ли, сыну? — тихо спросил он, при свете факелов всматриваясь выцветшими глазами в исхудалое, заросшее лицо узника.
— Благодарствую, батюшка,— еще тише, едва шевеля пересохшими губами, выдавил Святополк. Мозг его лихорадочно работал. Он мгновенно понял причину этого неожиданного посещения. Несколько дней тому назад через зарешеченное оконце своей темницы он углядел среди постоянно толпящегося на княжеском дворе народа блестящую лысину и тучные телеса Мишаточки. Предав Святополка, тот вовсе и не думал скрываться. Напротив, его природная наглость находила удовлетворение в том, чтобы покрасоваться перед поверженным в прах властелином, у ног которого ему еще недавно приходилось пресмыкаться. И поэтому он беззаботно «подставлялся», разговаривая у ворот с начальником стражи. Связать концы с концами Святополку было нетрудно. Мишаточка его выдал, и запираться дальше бессмысленно. Знать бы только, в чем именно оговорил его этот льстивый заугольник, которого, если обойдется, он прикажет убить во пса место. Владимир словно читал его мысли.
— Ну что, сыну, по сю пору уста на замке держишь? — Услышал Святополк знакомый насмешливый голос, в котором под старость появились какие-то скрипучие нотки,— Ино мы ключик-то уже подобрали…
На лице Святополка выступили красные пятна. Он все еще колебался. Зная уже, что для спасения надо покаяться, но боясь наговорить лишнего. О чем поведал Поповичу лысый сребролюбец? Только ли о Болеславе? Или зацепил и печенегов? Лишаться сразу обоих союзников Святополку никак не хотелось, какую бы участь ни уготовил ему подозрительно спокойный «батюшка». Оставшись один, он уж точно пропадет. С нетерпением и страхом туровский князь ждал хоть какой-нибудь подсказки и дождался.
— Думаешь, для тебя старается Болеслав? — без гнева, скорее с укоризной спросил Владимир и пояснил, словно малому, неразумному дитяти: — Да он тобой и твоей землей себе путь на Русь теребит. Хочешь быть приступкой, на которую он поставит свой Святогоров сапог? Выдержишь ли?
Иронизируя над непомерной толщиной и грузностью Болеслава, давно ставшего мишенью для придворных европейских острословов, князь одновременно пытался побольнее задеть самолюбие Святополка. И попал в точку. Святополк не любил своего тестя. Как, впрочем, и свою дородную супругу, чьи стати, на его взгляд, очень напоминали Мишаточкины. Болеслав очень раздражал его своим высокомерием и грубостью, своим нескрываемым стремлением помыкать зятем, как будущим слугой. Святополк злился, но терпел и старался быть ласковым с Болеславной, надеясь со временем показать ляхам, что они в нем ошиблись. Поэтому слова Владимира «занутрили» его, задели за живое. С другой стороны, и деваться ему было некуда. Момент для раскаяния созрел, и медлить уже было опасно. Святополк рухнул на колени, и обняв руками мягкие сафьяновые сапоги «батюшки», облил их почти искренними слезами. Потом несколько дней подряд он рассказывал все более доверчиво слушавшему Владимиру о своих переговорах с Болеславом, уверяя, что помышлял лишь о самостоятельном княжении в Турове.
Наконец его красноречие иссякло. Он замолчал и с тревогой и надеждой стал ждать, что же скажет в ответ на покаянные речи блудного сына его «отец», воспитатель и верховный судья. Но князь лишь кивнул, тяжело поднялся и вышел в распахнутые отроками двери. Стража с факелами последовала за ним, и Святополк вновь оказался один в сгустившемся мраке ночи. Он был потрясен. Ему показалось, что все пропало и он лишь без пользы оговорил себя.
Опасения его подтверждались. Дни проходили за днями, а Владимир больше не появлялся. Попытки расспросить Поповича, время от времени навещавшего знатного пленника, ни к чему не привели. Тот загадочно улыбался и осторожно разводил руками, стараясь не нарушить слишком хрупкую для его мощной фигуры лавицу. Сказать ему в самом деле было нечего. Владимир не знал, на что решиться. И то собирался, не медля и часа, выпустить уже настрадавшегося племянника, то начинал сомневаться в искренности его раскаяния и опасаться за судьбу собственных детей. Святополк потерял счет дням и почти не замечал смены времен года. Он словно провалился в недвижную вечность. Но однажды в дверях появился чем-то встревоженный Попович и объявил, что князь его прощает и отсылает в ближний Вышгород. До Святополка не сразу дошел смысл этих слов. Потом лицо его порозовело, у него перехватило дыхание. Дрогнувшим голосом он спросил, может ли повидать батюшку. Попович отрицательно покачал головой.
— Не здравит князь, — коротко ответил он. И тихо добавил: — Красное наше солнышко…— сутулясь, он вышел.
Эти слова, сулившие еще более радужные перспективы, Святополк припомнил и осознал уже в дороге. А тогда он был переполнен самодовлеющим счастьем свободы. Правда, когда князь вышел из дворца, чтобы сесть на коня, у стремени его ждал весь как-то съежившийся и даже несколько позеленевший Мишаточка. Но это не испортило Святополку настроения. Он только усмехнулся. Главное, что удача снова повернулась к нему лицом. А с этим пройдохой он теперь как-нибудь управится. Святополк не знал, с кем имеет дело.
Продолжение следует.
Автор: В. Плугин.