Посмертная судьба Ивана Грозного
Правда о времени и личности царя Ивана постепенно пробивает себе путь. Путь этот извилист, не утихает острая полемика и вокруг опричнины, и вокруг всей сложной и интересной эпохи. Как всегда, у научных споров и объективная, и субъективная подоплека. Историк, как бы ни пытался быть совершенно объективным, как бы ни стремился оценивать исторические события с позиций не своего времени, не своей морали, а исходя из критериев самого прошлого, не в состоянии полностью отрешиться от собственного социального опыта. Потому-то и говорят, что каждое поколение заново пишет историю. Более того, в одно время у разных историков могут быть разные (хотя порой и очень близкие) истории. И в каждой из них будет большая или меньшая часть объективной истины.
Однако ведь серьезный историк основывает свои выводы не на эмоциях и даже не на цепи логических умозаключений, а на фактах. Но чем дальше от наших дней, тем сложнее установить сами факты. Лишь обрывочно сохранились важнейшие источники, и то заведомо не все. «Историк часто вынужден ловить обмолвки, складывать общую картину, как мозаику, из разнородных элементов. Естественно, что интерпретация известного оказывается разной у разных исследователей. Автор не напрасно затеял здесь обсуждение общих вопросов, при великой разноголосице мнений в науке никто не вправе присваивать себе роль хранителя истины в последней инстанции. Не претендует на такую роль и автор этой статьи, я лишь делюсь с читателем своими размышлениями и наблюдениями.
Жестокость царя Ивана никто и никогда не пытался оспаривать. В крайнем случае, говорили о некоторых «вражеских преувеличениях», о том, что сама жестокость была оправданна, да и время было жестоким. И в самом деле: Варфоломеевская ночь, когда в одном только Париже вырезали две тысячи человек, хронологически совпадает с опричниной.
Жестокость века — самое удобное оправдание тиранов и палачей. На фоне чужой мерзости своя вроде милее. Но террор Грозного ссылками на эпоху не оправдать. Ибо и современники приходили в ужас от его масштабов, а им-то получше, чем нам, были ведомы критерии времени. Не будем обращаться к политическим противникам, но вот автор начала XVII века, тщательно собирающий все хорошее, что можно сказать об Иване IV, он и «муж чюднаго разужения», и «за свое отечество стоятелен» и вообще «многая благая сотвори». И тем не менее: «На рабы своя, от бога данныя ему, жестосерд велми и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби, и многие грады своя поплени… и иная многая содея над рабы своими». В XVI — XVII веках распространился жанр «кратких летописцев», в которых односложно отмечались лишь самые важные события. И нет ни одного летописца, где не было бы записи о том, что царь Иван Васильевич «громил Великий Новгород».
Поводом для этой акции был ложный донос о том, что новгородцы хотят перейти под власть польского короля, а самого царя Ивана «извести» и на его место посадить старинного удельного князя Владимира Андреевича. Отсутствие логики не смущало: зачем переходить в подданство короля, если на престоле будет угодный новгородцам Владимир Андреевич? Зачем сажать на престол Владимира, если государем новгородцев будет польский король? Донос был достаточным поводом, чтобы войско опричников во главе с Иваном IV выступило в поход на русский город. Опричники зверствовали и по дороге, но главное было впереди. «А которой улицей ты ехал, батюшка, всех сек, и колол, и на кол садил», говорит в «Песне о гневе Грозного на сына» царевич Иван Иванович.
И в самом деле, больше месяца опричники убивали и грабили. Жертвой царского гнева пали не только взрослые мужчины, но и их жены и дети («мужский пол и женский, младенцы с сущими млекопитаемыми»). Людей обливали горючей смесью («некоею составною мукою огненною») и поджигали, сбрасывали под лед Волхова, привязывали к быстро несущимся саням. «Тот… день благодарен, коего дни ввергнут в воду пятьсот или шестьсот человек», сообщает летописец, в иные же дни, по его словам, число жертв доходило до полутора тысяч, а продолжался погром больше пяти недель. С 6 января по 13 февраля 1570 года. Разумеется, не исключены преувеличения в цифрах, хотя трудно согласиться с высказанным недавно мнением, что жертв было «всего около полутора тысяч. Это число дает отчет лишь одного из отрядов Малюты Скуратова:
«В Новгородской посылке (посылка поручение) Малюта отделал 1430 человек». Погром перекинулся на Новгородские земли. То, что здесь происходило, описал один из участников этой кровавой экспедиции, Генрих Штаден. Выходец из Вестфалии, он молодым человеком попал в Россию и вскоре был принят в опричнину. Вернувшись же в Германию, составил утопический и жестокий «План обращения Московии в имперскую провинцию» и приложил к нему автобиографию и описание страны. Автор был наблюдателен, да к тому же настолько лишен морали, что даже не пытался изобразить себя лучше, чем есть. Штаден рассказывает, как создал отряд и «начал свои собственные походы». При помощи пыток опричник и его люди узнавали, где «можно было бы забрать денег и добра».
Описывает Штаден нападение на одно поместье: «Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей».
Новгородский погром, — быть может, самый зловещий, но все же лишь эпизод в той вакханалии зверских, садистски изощренных казней, которая продолжалась добрых полтора-два десятка лет. В казнях царь Иван был на редкость изобретателен, они его, похоже, забавляли. То людей зашивали в медвежьи шкуры и затравливали специально выдрессированными собаками (был даже термин — «обшить медведио»). То опальных монахов привязали к бочкам с порохом и взорвали: вы-де ангелы, так и летите на небо…
Историк, вынося суждение о политике Ивана Грозного и о личности самого царя, не может, разумеется, ограничиться эмоциями, как бы благородны они ни были. Но и пренебрегать чувствами не стоит. Мы уже видели, что жестокость царя Ивана была страшной, удивительной даже для его времени. На какие бы цели ни была направлена, оправданию она не подлежит. Мы подходим здесь к вопросу, имеющему, на мой взгляд, для исторической науки значение куда большее, чем оценка царя Ивана: должен ли историк при изучении прошлого подавлять свое нравственное чувство или оно входит как составная часть в его выводы? Часто говорят, что историк – не судья прошлому, он должен лишь понять его. Но понять нельзя «без гнева и страсти», история — о людях.
Вероятно, наши человеческое достоинство и нравственное чувство были бы оскорблены, узнай мы, что через четыре века историк будет пытаться лишь «понять» гитлеровцев, не осуждая их преступления. Так вправе ли мы отказывать в справедливости тем, кто жил и страдал за четыре века до нас?
Выбросив из истории моральную оценку, мы окажемся в конечном счете сторонниками давно осужденного, но все еще живого тезиса: «Цель оправдывает средства». Но как в квантовой физике измерение часто меняет свойства объекта, так и в жизни цель меняется под воздействием средств.
И все же вряд ли ответ, основанный только на морали, нас удовлетворит. Необходимо рассмотреть и результаты политики Ивана Грозного. Широко распространено убеждение, что опричнина борьба с боярством. Однако бояре вовсе не были противниками централизации. Да Иван Грозный на деле и не боролся с боярами, хотя не раз демагогически проклинал их. Состав жертв террора тщательно изучил С. Б. Веселовский. Разумеется, среди пострадавших было немало бояр: они стояли ближе к царю, а потому легче навлекали на себя его гнев. «Кто был близок к великому князю, тот ожигался, а кто оставался вдали, тот замерзал», пишет Штаден. И все же, по мнению С. Б. Веселовского, среди опальных «…на одного боярина или дворянина приходилось три-четыре рядовых служилых землевладельца, а на одного представителя класса привилегированных служилых землевладельцев приходился десяток лиц из низших слоев населения».
Ученый добавлял, что «…пора оставить старый предрассудок, будто опалы и казни царя Ивана были направлены в лице бояр и княжат против крупных феодалов». Состав опричных руководителей также не подтверждает вывода об антибоярской направленности опричнины. В свое время я занимался его изучением. Приступая к работе, я был полностью во власти традиционных представлений об опричнине как об учреждении, созданном для борьбы против боярства. Однако исследование привело к неожиданным выводам: среди новых слуг царя Ивана было немало отпрысков аристократических родов. Да и у колыбели опричнины стояло старомосковское боярство: недаром младший современник писал, что она была создана по «совету» двух «злых людей» — знатных бояр А. Д. Басманова-Плещеева и В. М. Захарьина-Юрьева. Правда, немногие из тех, кто создавал опричнину, дожили до ее отмены; среди казненных было немало опричников.
Но и в числе новых опричных руководителей, пришедших на смену старым, оказалось множество аристократов: князья Трубецкие, Хованский, Одоевский. Антибоярской — со времен С. Ф. Платонова — считали земельную политику опричнины. Полагали, что Иван IV выселял бояр из уездов, где у них были глубокие корни, а там давал поместья своим опричникам. Однако, выяснил А. А. Зимин, выселения из уездов, взятых в опричнину, не были столь всеобъемлющими, как предусматривалось царским указом, — они коснулись в основном родственников опальных. Опричнина нисколько не потеснила ни боярское, ни княжеское землевладение, не изменила структуру феодальной собственности в России.
Так, может быть, правы те историки — В. О. Ключевский, С. Б. Веселовский, — которые считали опричнину случайным явлением, прихотью полубезумного деспота? Вряд ли. В самом деле, случайно ли, что во времена, когда идет становление единых государств, как по заказу на престолах оказываются тираны? Людовик XI во Франции, Генрих VIII в Англии, Филипп II в Испании… Вне зависимости от намерений царя Ивана (сомневаюсь, чтобы он сознательно ставил перед собой большие исторические задачи) опричнина привела к ликвидации многих пережитков удельной раздробленности в стране. Был казнен последней удельный князь — старицкий князь Владимир Андреевич (его сын, правда, получил было часть отцовского удела, но вскоре умер). Казнь митрополита Филиппа, смело выступившего против опричного террора, нанесла удар по относительной самостоятельности церкви. Наконец, варварский, ничем не оправданный погром Новгорода сильно подорвал значение этого давнего соперника Москвы, в политическом строе которого сохранялись следы прежней независимости.
Здесь я отчетливо слышу протестующие голоса многих читателей. Опричнина укрепила централизацию? — говорят одни. — Да как же вы можете оправдывать одного из самых кровавых преступников, палачей в истории!
— Вы сами признали, что опричнина способствовала прогрессу, — негодуют другие.— Значит, несмотря на некоторые издержки, царь Иван был прав. А вы просто переносите в средние века современные нормы морали.
Эти возражения я не изобрел. Первое слышал от одного из коллег: он полагал, что раз я признаю антиудельную направленность опричнины, то, значит, считаю ее явлением положительном. Второе возражение я получил от студента — он спросил: «А разве можно было добиться централизации страны, применяя другие методы?»
Оба эти возражения исходят, как мне кажется, из ошибочных предпосылок, возможно, до конца и не осознанных. Прежде всего, молчаливо признается, что цель все же оправдывает средства. Во- вторых, историю видят закономерной не только в главном, существенном, но и во всех ее деталях — происходит лишь то, что должно было произойти и, главное, так, как должно. Провидение, которое средневековый летописец считал вершителем всех судеб, незаметно возрождается в обличии законов исторического развития.
Но только по результатам исторического деятеля или историческое явление нельзя судить. Ведь результат часто бывает запрограммирован всем ходом развития страны, народа. Думаю, горячие поклонники Петра I, действительно замечательного государственного деятеля, не рискнут предположить, что неудачные роды царицы Натальи Кирилловны ликвидировали бы самую возможность серьезных реформ, модернизировавших Россию.
Тенденции централизации, ликвидации удельного сепаратизма были объективными; к крепкому единому государству, как к Риму, вели все пути. Следовательно, долг историка поразмыслить, наиболее ли удачный путь к цели был избран, с наименьшими или с наибольшими жертвами был пройден. Рискну на сравнение: от пункта А к пункту Б можно дойти по приятной, по извилистой лесной тропе; по прямому, но пропахшему бензином громыхающему шоссе; и еще прямее, но через болото. Все три пути приведут к одной цели. Но разве они равноценны?
Продолжение следует.
Автор: В. Кобрин.