Былая слава капитана Марриета. Продолжение.
Все делал Марриет с полной отдачей. Как-то в Лондоне, будучи уже заслуженным капитаном, кавалером золотой медали за спасение утопающих, кавалером рыцарского ордена Бани и ордена Почетного легиона, автором романов и редактором журнала, он учинил беспощадную драку, причем с двумя противниками сразу. «Буря была его стихией, — говорит биограф, — а если бури не было, он сам же ее устраивал». Бури стали выразительно получаться у него и на книжной странице, когда, уйдя по здоровью в отставку, начал Марриет писать.
Сразу же книги его стали пользоваться популярностью. Книги Марриета – это морская жизнь, которую он досконально знал и достоверно описывал, с той только против достоверности разницей, что приключения у него буквально громоздились одно на другое. В «Питере-простаке» не успели отбиться от пиратов, как уже штормовой шквал переворачивает судно… Все на свете случается, но истинная морская жизнь — это прежде всего выдержка, которая требуется морякам для долгих и томительных переходов, когда вроде бы ничего и не происходит, никаких тебе «приключений». А книги Марриета предлагали читателям приключения буквально на каждом шагу, во всяком порту и во всяких водах. Теккерей, известный писатель, но совершенно чуждый морю человек, так и говорил, что пользуется Марриетом как лекарством — во время болезни «принимает» для бодрости. И действует!
Ну, ладно, а много ли у него, у Марриета, списали? Мальчишеская память хорошая, книги только что читаны, и был составлен целый реестр, своеобразный счет предъявлен был создателю «Таинственного острова» и прочим авторам, которые, как мы думаем, решались на свой страх и риск поднимать литературные «паруса» и выходить в литературное «море». По всем правилам компаративистики (сравнительного литературоведения) литературные «острова» были разложены на заимствования, восходящие к капитану Марриету.
Длинный получился список. Выходило так, будто «морские» писатели шли следом за капитаном, в его фарватере, списывая у него все подряд. Кое-что, правда, заимствовано было не у него, а заимствовано было, в самом деле, им самим из тех же «Швейцарских Робинзонов». Книгу эту тоже давно уже не читают, а в свое время и она была очень даже читаема. Многие поколения на ней выросли. Например, Толстой в повести «Детство» описывает, как они играют в «швейцарских робинзонов»?
Именно в швейцарских, потому что в того, первого, английского Робинзона, попробуй поиграй: раз-два и обчелся. Один или максимум двое будут играть, а остальным что – смотреть? То ли дело, если в робинзоново положение попадает целая семья! И отец, и Шарль, и Эрнест… «Мы сели на землю, говорит, Толстой,— и, воображая, что плывем на рыбную ловлю, изо всех сил начали грести…» В тот раз, положим, игра у них не получилась, но, очевидно, прекрасно получалась в другие разы. Популярная книга, популярная игра. Секрет успеха «Швейцарских Робинзонов» заключался именно в коллективности. Ясно, что самому Робинзону на острове было, хотя и хлопотно, но все же скучновато, вот пастор Висс и решил написать про целую компанию Робинзонов. И коллективность пришлась по вкусу читателям и писателям. «Таинственный остров», как и «Моряк Реди», прямо созданы по этому образцу. Так что первый пункт в критическом реестре, где значилось, что целая группа терпит крушение, должен быть по праву внесен в тот счет заимствований, который можно предъявить самому Марриету, — из «Швейцарских Робинзонов». А дальше?
Дальше, действительно, масса деталей, ситуаций и даже персонажей, только под другими именами, попали на страницы «Таинственного острова», как видно, из книги Марриета.
Помните в «Таинственном острове» Сайруса Смита, совершенно незаменимого? Это в сущности сам Реди. Преданный, покладистый, умелый. Собака-почтальон, зарубки на деревьях, акула, пожирающая свинью, и множество других эпизодов, поразивших наше воображение при чтении «Таинственного острова», надо думать, не потускнеют, если мы узнаем, что это — развитие, а подчас просто повторение мотивов «Моряка Реди». И Стивенсон, рассказывая историю создания «Острова сокровищ», упомянул эту книгу в числе своих источников: хотя бы частокол («Остров сокровищ», часть четвертая) оттуда.
В той же детской книге капитана Марриета отыскался предшественник и такого, совсем не детского персонажа, как альбатрос, прославленный Бодлером
Как известно, Бодлер и сам однажды совершил дальнее плавание. Но странный человек, он предпочитал проводить время в каюте. В ответ на предложение выйти и посмотреть мир он, говорят, постучал пальцем по своему черепу и сказал: «У меня вот здесь мир побольше». Так что альбатрос из одноименного стихотворения, вошедшего в «Цветы зла», считается созданием фантазии поэта и развитием готовых литературных мотивов скорее, нежели результатом непосредственных впечатлений. Заглядываем в специальный комментарий: там перечисляются книги, которыми мог быть подсказан «Альбатрос». Что ж, в число вероятных источников знаменитого «Альбатроса» можно, пожалуй, занести и «Моряка Реди». Сравните:
«Океан совсем утих, и так было три дня подряд, когда на всем водном просторе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Казалось, вся природа погрузилась в сон, и лишь время от времени за кормой корабля возникал альбатрос, опускался на воду, едва сложив крылья, и подбирал кусочки еды, брошенные ему через борт.
— Что это за огромная птица, Реди? — спросил Вильям.
— Альбатрос, мой молодой хозяин, самая крупная из морских птиц. У них очень длинные крылья. Мне случалось видеть их убитыми, и если измерить расстояние от конца одного крыла до другого, получается чуть ли не одиннадцать футов.
— Я в первый раз вижу такую птицу,— сказал Вильям.
— Это потому, что они не летают в наших широтах, сэр. Говорят, они могут и спать прямо так, планируя на крыльях в воздухе».
Так, Поэт, ты паришь под
грозой, в урагане,
Недоступный для стрел,
непокорный судьбе,
Но ходить по земле среди
свиста и брани
Исполинские крылья мешают
тебе.
Могут возразить: «Что вы! Неужели и без Марриета нельзя было написать про альбатроса или акул?» Учтите — это почти полтораста лет тому назад. На карте мира еще остались белые пятна. Каждое плавание — не прогулка, а смелое предприятие. Нет нынешнего обилия сведений об отдаленных краях и редких животных. Марриет пишет и как романист, и как популяризатор. Он принимает в расчет, что не только герой его, молодой Вильям, но и юные читатели услышат про большую морскую птицу впервые, да и не одни юные. Вообще можно составить реестр, показывающий постепенное появление в литературе разных предметов, существ и ситуаций. Все это исторически зафиксировано.
Все, как и открытия научные, большие и малые, когда-то было описано, изображено впервые. О колесе имеют понятие и те, кто в жизни телеги не видел, а все-таки именно колесо телеги явилось первоисточником всех прочих колес, даже тех, что служат луноходу. В литературе точно то же: есть своя родословная описательных средств, повествовательных приемов, предметов, однажды попавших на книжную страницу, а затем ставших традиционными.
Например, почти всякий пишущий вольно и невольно платит подати Дефо или, по крайней мере, делает на него более или менее осознанную ссылку, потому что Дефо, подобно своему современнику Ньютону, совершившему переворот в науке, в литературе открыл и освоил некие основополагающие законы увлекательности и убедительности. В частности, это умение вводить всякие уточняющие подробности, благодаря которым описываемый предмет становится нам как бы видимым, знакомым. Подолгу, подчас веками, пишут об одном и том же предмете прежде, чем этот предмет в самом деле войдет в литературу. Тот же Дефо далеко не первым написал о приключениях в море, но сделал он это с такой живой наглядностью, что приоритет остался за ним. Но вот он же описал фактически первое в литературе сиротское детство в романе «Полковник Джек», вышедшем вскоре после «Робинзона Крузо».
Но не Дефо, а Диккенс ввел в литературу образ маленького Оливера Твиста, прошедшего через ад сиротского дома. Точно так же автор «Робинзона» написал и про Маугли, примерно про такой случай, какой рассказан в знаменитой книге Киплинга. Но все же жизнь мальчика в дебрях большого города или же в индийских джунглях литература по-настоящему освоила только со временем, через сто и даже двести лет после Дефо. Ведь и мечта о полете владела человечеством с древности, но оторвались люди от земли сравнительно недавно.
Или — жанр детективный. Разумеется, житель Бейкер Стрит выглядит здесь патриархом. Неизбежным предшественником, как выражаются критики. Однако вот как судил об этом Куприн: «Конан Дойл, заполнивший весь земной шар детективными рассказами, все-таки умещается вместе со своим Шерлоком Холмсом, как в футляр, в небольшое гениальное произведение Э. По — «Пре¬ступление в улице Морг». Поправка справедливая, хотя бы отчасти, прежде всего потому, что новеллы Эдгара По — другого порядка литература по сравнению с Конан Дойлом. А все-таки нет, не укладывается Шерлок Холмс полностью в указанный футляр. Именно потому не укладывается, что есть он, Шерлок Холмс. У самого Эдгара По такого убедительно вымышленного лица не было. У него в «Золотом жуке» и «Убийствах на улице Морг» (так точнее переводят теперь название этого рассказа) явно получился способ детективного мышления, а детектив, следователь — не запоминается. Вы помните хотя бы, как его звали? Вышел он бледным. Положим, на портрет Шерлока Холмса тоже пошло всего две-три краски, это и Конан Дойл признавал. Но и немногих тонов, как видно, оказалось достаточно, если Шерлок Холмс до сих пор жив, несмотря на то, что даже автор пытался его прикончить.
Что же в таком случае произошло с его литературным соседом, с капитаном Марриетом, с морем и кораблями, с волнами и моряками из книг, которые в свое время не только читали, из них даже «списывали», им подражали. Стивенсон так прямо и сказал, что его «Владелец Баллантре» многим обязан «Кораблю-призраку» Марриета. Готов Стивенсон был согласиться и с тем, что из «Моряка Реди» в «Остров сокровищ» попал частокол. Пусть это всего лишь деталь, но и частокол, чтобы им, в литературно-сюжетном смысле, можно было пользоваться, тоже надо кому-то сделать как следует. А вы как думаете? Понадобилась писателю по ходу дела стена, забор или изгородь, он сразу пишет «стена»? К стене надо подвести читателя исподволь, нужно, чтобы читатель почувствовал, что перед ним забор.
И капитан Марриет поставил в «Моряке Реди» частокол. Он оправдал его необходимостью обороны при возможном нападении туземцев. Описал он эту изгородь, не упуская случая рассказать, как кокосовые пальмы были использованы в качестве опорных столбов и как крепились промежуточные брусья, то есть пользовался он описательными уточнениями, всю эффективность которых продемонстрировал еще Дефо. Стивенсону ничего и менять не нужно было. Взял он готовый частокол, как переселил он с острова Отчаяния из «Робинзона Крузо» к себе в роман на остров Сокровищ попугая, тоже готового, живого, говорящего, и оставалось только научить его кричать: «Пиастры! Пиастры!» вместо «Бедный Робин Крузо! Куда ты попал?»
О своих предшественниках Стивенсон так и сказал: «полезные писатели». Еще бы! Можно пользоваться всем их реквизитом, начиная с карты и кончая частоколом на острове. Но частокол у Стивенсона в отличие от книги капитана Марриета был не только оборонительным пунктом. Частоколом обозначается в «Острове сокровищ» повествовательная позиция, доступная естественно, тем, кто внутри частокола находится. Однако, будучи в безопасности, те же люди находятся в неведении: тот, кто спрятался за частоколом, не может знать, что в то же самое время совершается на корабле, на палубе «Испаньолы». Капитан Марриет такой условности соблюдать бы не стал. Ему некогда!
А Стивенсон, заметьте, не забегает вперед, не спешит рассказать нам ничего более того, что на данную минуту могут знать и рассказать сами персонажи, скрывшиеся за частоколом, и благодаря такой психологически оправданной постепенности создается в книге особое напряжение, возникает эффект как бы нашего самого непосредственного присутствия при всем происходящем. Как и описательные уточнения в духе Дефо, это теперь доступно каждому пишущему профессионалу, если только озабочен он сколько-нибудь вопросами литературной «техники», но в свое время это был еще один важный шаг к овладению временем в литературе.
Вот и получается преемственность. Один овладевает островом и помещает на, нем человека. Другой отправляет на остров уже целую компанию. Третий до мелочей разрабатывает быт поселенцев. Четвертый сообщает видимую выразительность каждому из лиц, каждому событию в их жизни.
«Полезные писатели, — говорит Стивенсон. — оправдали слова поэта: удаляясь, они оставили после себя «следы на вечности песках, следы, по коим, может быть, пройдет другой…» Он сам оказался таким «другим», и он же оказался полезен, в свою очередь, многим, пошедшим по его следам. Но следы одних не стираются, а других — исчезают в «песках вечности». За кем и почему остается память и первенство?
«Я одержим был духом соперничества», — рассказывает Стивенсон, вспоминая, как три или даже четыре раза подряд перечитал «Корабль-призрак» Марриета. «Отчего бы не сочинить историю, — так беседовал Стивенсон со своим внутренним голосом, — повесть многих лет и многих стран, моря и суши, дикости и просвещения… Повесть, которая будет написана такими же крупными мазками, в такой же динамической и лаконичной манере.
Автор: Д. Урнов.