О работе летописцев. Часть первая.
В специальных работах по истории древнерусского летописания и в массовом сознании давно уже сформировалось весьма своеобразное представление о нравственности древнерусских летописцев. До начала XX века полагали, что летописец, подобно пушкинскому Пимену, писал свой труд, «добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева». Он «спокойно зрит на правых и виновных», руководствуясь простым правилом: «Описывай, не мудрствуя лукаво, все то, чему свидетель в жизни будешь…«» Эпическое безразличие создателя летописи поначалу кажется вполне заслуживающим уважения — так оно, видимо, и было для читателя позапрошлого века. Однако нам оно уже не кажется столь уж положительным качеством. Грань, разделяющая равнодушие и бездушие, безразличие к человеку и цинизм, неуловима. Моральная неразборчивость, декларируемая будущим Лжедмитрием и самим Пименом, явно отдает безнравственностью. В отличие от пушкинских персонажей, человек прошлого века знает, к чему приводит «перевод» человеческих жизней в «индифферентные» статистические единицы…
Отношение к труду летописца и нравственной позиции древнерусского книжника изменилось, когда выдающийся знаток летописания А. А. Шахматов в результате многолетних изысканий пришел к выводу, что «рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника, умеющего дать правдивую оценку событиям, развертывающимся вокруг него, и лицам, руководящим этими событиями, оценку религиозного мыслителя, чающего водворения Царства Божия на земельной юдоли», а «политические страсти и мирские интересы». Эти слова уже давно стали хрестоматийными. Образ летописца — беспристрастного наблюдателя, казалось, ушел в прошлое. Его сменил ловкий манипулятор фактами, выполняющий «социальный заказ» светского владыки.
Из вывода А. А. Шахматова вырос монументальный образ человека, лишенного каких бы то ни было нравственных убеждений. Он ставит перед собой «чисто мирские — политические — задачи», труд его «полон политическими выпадами» (Д. С. Лихачев). При этом, естественно, «идеология» летописца оказывается связанной только с политическими амбициями того или иного феодального центра, либо с сословными (классовыми) интересами той или иной общественной группы.
События последних лет серьезно поколебали (если не смели вовсе) нравственные ориентиры нашего общества, заставили отказаться от многих устоявшихся взглядов, в их числе и от «партийности» (во всяком случае, в том смысле, который обычно вкладывался в это слово) литературы Древней Руси. Видимо, в связи с этим все чаще и настойчивее (особенно в работах философов и психологов) звучит мысль о том, что летописи не имеют, так сказать, второго плана, плоски по содержанию. Летописец, якобы, просто фиксировал все, что происходило на его глазах. Он «не находит в истории цели, не ставит жизнь народа в некую всемирно историческую связь, не видит в развитии наперед назначенного плана и не содержит представлений о конце истории». Вообще «любые картины грядущего, темные либо светлые, воспринимаются (летописцем) с безразличным доверием».
Все «вернулось на круги своя». Рядом с шахматовским летописцем-прагматиком вновь возник пушкинский летописец-идеалист. Они, как может показаться, совершенно различны. Но это только на первый взгляд. Если внимательнее приглядеться, оба образа поразительно напоминают друг друга.
В самом деле, Пушкин полагал, что летописец абсолютно равнодушен к происходящему. По словам гениального поэта, тот даже занимается своим делом лишь «в часы, свободные от подвигов духовных». Но ведь такое равнодушие граничит с бездушием. Человек, который так относится к происходящему, стоит вне моральных категорий. Такого определения в равной степени достоин и шахматовский летописец-«политикан». Его представления об истине и справедливости не выходят за рамки холодного расчета и соображений сиюминутной выгоды» что также плохо ассоциируется с понятием нравственности. Другими словами, оба образа одинаково аморальны.
Что если так оно и было? Что если летописец, с точки зрения современного нам человека, был действительно безнравственным типом? В принципе в таком предположении нет ничего невероятного. Смущает только то, что летописцами были, как правило, монахи, люди, в большинстве своем искренне верующие, а, следовательно, руководствующиеся в своей жизни довольно жесткими нравственными императивами. Моральные установки были подчас столь сильны, что заставляли их, несмотря на вполне реальную угрозу своей свободе, а то и жизни, открыто выступать против власть имущих.
Достаточно вспомнить весьма внушительную фигуру создателя первой отечественной летописи (разбитой на годовые статьи) и будущего игумена Киево-Печерского монастыря Никона Великого, сподвижника Антония и Феодосия Печерских. Из «Киево-Печерского патерика» известно, между прочим, что Никон, вопреки желанию киевского князя Изяслава Ярославича, постриг в монахи двух его людей: сына первого из княжеских бояр и некоего скопца из княжеского дома. И ничто — ни гневные тирады князя, ни угроза темницы, ни даже обещание засыпать пещеру, в которой жили монахи, — не заставило Никона отказаться от принятого решения. Мало того, печерская братия во главе с Антонием покинула Киев. В конце концов, князь вынужден был смириться с пострижением Варлаама и Иоанна (такие имена получили новые черноризцы). Но и это еще не все — ему пришлось три дня уговаривать непокорных монахов вернуться в свою пещеру.
Не уступал Никону и его духовный сын Феодосий. По прямому указанию знаменитого печерского игумена привратник монастыря как-то отказался впускать в монастырь самого великого князя Изяслава, дабы тот не помешал дневному отдыху монахов. Когда же Изяслав был изгнан из Киева своими младшими братьями, князьями Святославом Черниговским и Всеволодом Переяславским, печерский игумен принялся весьма сурово осуждать узурпаторов. Одно из обличительных писем Феодосия, присланных им Святославу, было столь резким, что князь, прочтя его, «разгневася зело и яко лев рикнув на праведьнааго, и ударив тою (епистолией, то есть письмом) о землю». Феодосий же после этого с еще большим усердием обличал князя, «окадааше бо зело, еже поточену быти» (то есть всею душой желая оказаться в заточении). И даже когда отношения князя и игумена наладились, Феодосий не прекратил укорять своего светского оппонента в неправедности его действий.
Во время первого дружественного визита князя в монастырь у них с игуменом состоялся весьма любопытный разговор, имеющий, по-моему, непосредственное отношение к нашей теме. На замечание Святослава, что он не решался прежде посетить Печерскую обитель, поскольку боялся гнева Феодосия, игумен ответил: «Чьто бо, благый владыко, успееть гнев нашь еже на дерьжаву твою. Но се нам подобаеть обличити и глаголати вам еже на спасение души. И вам лепо есть послушати того». («Что может, благой владыка, гнев наш против власти твоей? Но подобает нам обличать вас и поучать о спасении души. А вам надлежит выслушивать это.») Напомню, именно при Никоне и Феодосии закладывались традиции древнерусского летописания.
Не правда ли, подобные факты, даже если сделать скидку на некоторую идеализацию ситуации и героизацию печерских подвижников, вряд ли могут подкрепить представление о лебезящем перед князем летописце, пытающемся уловить малейшее изменение в настроении своего светского «хозяина»? Да и в отсутствии нравственных принципов и летописца, и настоятеля монастыря, под контролем которого тот работает, упрекнуть трудно. Как, впрочем, и в равнодушии.
Не вполне совпадает это и с определением А. А. Шахматовым монастырей как «политических канцелярий князя». Показательно и то, что по мысли самого исследователя, князья при изменении политической ситуации вынуждены были передавать ведение летописи в другой монастырь, более лояльный к нему в данный момент. Видимо, простого окрика или даже угрозы «интересам родной обители (летописца) и чернеческого стада, ее населявшего», было недостаточно, чтобы изменить «политическую» ориентацию летописи.
Итак, по крайней мере, первые поколения русских летописцев, видимо, были мало похожи на образы, сложившиеся в представлении читателей летописей в XIX—XX веках. Но как узнать, какими были авторы древнейших русских летописей на самом деле? Не о каждом ведь из их «коллег» сохранились подобные яркие повествования.
Продолжение следует.
Автор: И. Д.