Борхес в поисках Аверроэса
Философ, врач и правовед Ибн Рушд, или Аверроэс (1126 – 1198), выдающийся арабский толкователь Аристотеля, работает у себя дома, в Кордове. Он пишет свое очередное произведение “Тахафут-аль-Тахафут” (Разрушение Разрушения), где опровергает персидского аскета Газали, автора “Тахафут-уль-Фаласифа” (Опровержение философов), который утверждает, что Богу подвластны только общие законы Вселенной, касающиеся видов в целом, а не индивида. “Он писал справа налево с неторопливой уверенностью; строя силлогизмы, компонуя целые разделы, он ежесекундно чувствовал, как дыхание благодати, свой прохладный и просторный дом. Была сиеста, хрипло урчали влюбленные голуби; с невидимого патио доносилось журчание фонтана, и Аверроэс, чьи предки пришли с аравийских пустынь, всем существом чувствовал благодарность этой неизменной текучести воды.
Внизу виднелись сады, огород; за ними бежал неугомонный Гвадалквивир; еще дальше раскинулась Кордова – город, такой дорогой его сердцу, и не менее великий, чем Багдад или Каир. Он напоминал сложный и одновременно хрупкий механизм. Далее, к горизонту (Аверроэс и это постигает душой) лежит испанская земля, где не так-то уж много всего, но каждая вещь как бы имеет свою собственную сущность и является вечной”.
Эти строки принадлежат перу известного аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса (1899 – 1986). Через все произведения Борхеса несутся, словно подземный поток, темы и образы арабо-исламской культуры. Разве не провозгласил он “Тысячу и одну ночь” Книгой из Книг? Со всех его работ, посвященных этой теме, “Поиски Аверроэса” (1947), откуда, собственно, и взят этот отрывок, отчетливо свидетельствуют особое отношение писателя к этой культуре. И в частности, к одному из ее и уникальных периодов – андалузского.
Аль-Андалусия, как ее обрисовал Борхес – это место, обозначенное удивительным полетом мысли, где толкуют Аристотеля (“Этот грек – источник всей философии”) и “черпают мудрость трактатов Александра Афродисийского”. Здесь важно листают редкие манускрипты, собранные принцами-библиофилами. Здесь решают проблемы поэтики и риторики. Здесь проверяют «чудеса» на достоверность и обсуждают образ, созданный или не созданный Кораном.
Незаурядные умственные способности, богатство и разносторонность натуры, уважительное уважение к мнению другого, умение вести разговоры и беседы – такими чертами наделяет Борхес Андалузскую элиту. Любимая тема Борхеса: Аверроэс дискутирует с Фараджем, теологом, отказываясь признать, что “в садах Индустана можно видеть удивительное разнообразие вечной розы, чьи пурпурные лепестки образуют надписи:” Нет другого Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед – пророк его “. Но такое расхождение позиции не приводит к ссоре. Взгляд ортодоксального теолога, для которого чудо – знак Божий, может свободно сосуществовать с взглядом рационалиста.
Фигуре путешественника Абулкассима хитроумный Борхес в “Поисках Аверроэса” противопоставляет трех других персонажей, – теолога Фараджа, поэта Абдалмалика и Аверроэса. Приземленный, если можно так сказать, человек, Абулкассим, чья “память была своеобразным зеркалом тайного малодушия”, набрался жизненного опыта, весьма отличного от опыта этих мудрецов с устойчивыми убеждениями. “Месяц солнца над Бенгалией, не похожий на йеменский месяц, но его можно описать теми же словами”, – отвечает он на просьбу рассказать о каком-то чуде. Осторожный Абулкассим никогда не дает прямого ответа, он сначала изучает собеседника, а потом преодолевает ловушки вопросов с помощью какой-то философской уловки.
Возможно, это память о далеких от аль-Андалусии суровых землях объясняет такую осторожность? Была ли аль-Андалусия своеобразным райским уголком, как ее описал Борхес? Или этот край, как и все остальные, обозначенный не только величием, но и глупостью и ужасами? Жизнь самого Аверроэса при необходимости могла бы быть свидетельством этого. Абулкассим испытал и славу, и горечи проклятия, страдал от преследований капризных властителей, присутствовал при сжигании произведений, которые он писал настойчиво и самоотверженно, узнал неизменную дружбу верных друзей и коварную месть.
Но аль-Андалусия у Борхеса – не та история и не тот литературный реализм, когда стремятся объективно воссоздать определенное жизни, определенное место или определенное время. Смысл фантазий Борхеса в другом. Название его произведения можно трактовать и как поиски, к которым прибегает сам Аверроэс, и как попытку Борхеса исследовать до самого дна судьбу философа.
Уже с первых строк мы видим Аверроэса, погруженного в работу в своей библиотеке. Он сталкивается с препятствиями, приносящими ему много хлопот. Комментируя “Поэтика” Аристотеля, он наткнулся на два слова – “трагедия” и “комедия” – и убедился, что “никто в исламском мире не мог понять, что они означают”. Аверроэс обращается ко всем возможным источникам, тщательно изучает труды сторонника несторианства Хунайне Ибн Исхака и Абу Бишра Мать. Ни намека… Между тем не выкинешь же эти два слова из “Поэтики” великого философа.
Борхес дважды намекает Аверроэсу, как найти ответ, который он хочет. Первый раз – в сцене с детьми. Аверроэс, поглощенный работой, вдруг слышит что-то похожее на пение, “он смотрит сквозь балконную решетку и видит полуголых детей, которые играют внизу. Один из них, стоя на плечах у другого, вероятно, представляет муэдзина. Закрыв глаза, он поет: “Нет другого Бога, кроме самого Бога”. Тот, кто его держит – неподвижный, он олицетворяет минарет, еще один, стоя на коленях в пыли, падает ниц – изображает верного мусульманина. Игра быстро обрывается – каждый хочет быть муэдзином…”
Второй раз – в рассказах странника Абулкассима. Он повествует о странной вещи, которую ему пришлось видеть в Империи Син (Китай): “Однажды вечером мусульманские купцы с Син Калан (нынешнее название – Кантон) завели меня в раскрашенный деревянный дом, где было много людей. Трудно описать, какой это был дом. Кажется, он имел одну-единственную залу с рядами галерей, или вернее, балконов, размещенных ярусами.
На этих балконах, а также на полу и на террасе находились люди, которые ели и пили. Люди на террасе били в барабаны и играли на лютнях, за исключением пятнадцати или двадцати человек (в темно-красных масках), молящихся, поющих и разговаривающих.
Эти люди терпели муки заключения, но не было видно тюрьмы; они ехали верхом, но не было видно лошади; они сражались, но копья были из тростника; они умирали, но потом снова вставали.
– Поступки блаженных, – сказал Фарадж, – превосходят воображение мудреца.
– Они не были безумцы, – должен уточнить Абулкассим. – Они лицедействовали, хотели донести до других какую-то историю, – так мне объяснил торговец.
Никто не понимал, о чем говорит Абулкассим, никто, кажется, и не стремился понять (…)
– А эти люди говорили? – Спросил Фарадж.
– Ну, конечно, они говорили, – ответил Абулкассим. – (…) Они говорили и пели, и рассуждали.
– В таком случае, – подытожил Фарадж, – двадцать душ не нужно. Один-единственный рассказчик может рассказать, что угодно, какое бы сложное оно было…”
Под словами “трагедия” и “комедия” мыслился театр – искусство, неизвестное арабской культуре времен Аверроэса. Философ, пленник своей культуры, не имел ни малейшего представления о театральном представлении, не мог угадать значение этих слов. Именно поэтому, когда он увидел воочию своеобразную модель театра (дети, играли в муэдзина), ему не повезло его разглядеть. Видят только то, о чем должны иметь хотя бы какое-то представление, остальное все остается “невидимым”. Когда театр не выступает как категория культуры, он становится обычным делом, которым рассказчик подменяет эту категорию.
Вернувшись на рассвете домой, Аверроэс поднимается в свой кабинет. Андалузскому философу кажется, будто он, наконец, понял значение этих двух непонятных ему слов. Он берет свою рукопись и пишет: “Ариста (Аристотель) именует трагедией панегирики, а комедией – сатиру и проклятие. Замечательные трагедии и комедии переполняют страницы Корана и муаллакаты святых…”
Борхес уточняет, что он стремился рассказать в этом произведении о бесполезности поисков, если искателя сковывают цепи собственной культурной ограниченности. Но в постскриптуме он признается, что это поражение и его собственных поисков Аверроэса: “Я понял, что стремление Аверроэса разгадать, что такое драма, не имея никакого представления о театре, является таким же бессмысленным, как и мое – разгадать Аверроэса, не имея никаких других документов, кроме небольших упоминаний у Ренана, Лана и Асино Паласиоса”.
Можем ли мы узнать «чужую» культуру? Если трактовать произведение Борхеса из крайних позиций, на этот вопрос можно ответить так: культуры закрыты друг для друга. Попытки воспроизвести аль-Андалусию выдаются, следовательно, бесполезными, они неизбежно приводят к искажению. Но стоит обратить внимание и на этическую науку, следующую из этих попыток, а именно: знать – это иметь представление о “совершенно чуждом”, уважать это “чужое”, и не поддаваться губительному влиянию “паноптичного взгляда”.
“В истории сохранится мало таких прекрасных и величественных событий, как преданность этого арабского врача мнению человека, жившего на четырнадцать веков раньше”, – пишет Борхес об Аверроэсе.
Произведение аргентинского писателя о Кордове – образец глубокого уважения наших современников к тому исключительному историческому периоду, которым была аль-Андалусия.
Автор: Рашид Саббагади.