Юстиниан и Феодора. Часть третья.
Итак, Юстиниан был строителем нерушимой державы, основателем союза наций и народностей, которые, помимо общей идеологии, должны быть соединены… Чем? Правильно, надежными морскими путями. И именно поэтому так возмущавшие Прокопия затраты на «морское строительство» были второй (помимо поддержки варваров) расходной статьей Юстиниана. И в этом не было (с точки зрения любой нормальной имперской государственности) ровным счетом ничего предосудительного: на «морское строительство» тратились все дальновидные монархи. Так отчего же Прокопий Кесарийский, ярый и слепой противник Юстиниана, так возмущался и так недоумевал?
Итак, мы смеем утверждать, что облик вальяжного увальня и сонного ленивца совершенно не соответствует его внутренней сущности, ибо Юстиниан был истинным правителем — правителем от Бога, и, что бы о нем ни говорили злые языки (а сверхнедовольных из числа подвергшихся «необоснованным репрессиям» было предостаточно), действовал он под девизом — «не нам, Господи, не нам, но имени Твоему»: христианского Бога сей жестокий правитель любил «не по службе, а по душе» — любил «сильно, пламенно и нежно». И в первую очередь именно еретиков подвергая массовым репрессиям. Юстиниан ненавидел дешевых религиозных диссидентов, со всем своим демократическим пылом отстаивавших «свободу совести».
Разве стал бы неверующий или маловерующий, теплохладный человек келейно писать свои гимны Богу? Но Юстиниан писал, и лучший из этих гимнов, «Единородный Сыне…», и поныне исполняется за каждой литургией, хотя Юстиниан сочинял свой величественно-изысканный, нежный и мужественный стих лишь для личного употребления. Нет, сей вдохновенной хвалы Христу Спасителю ни за что не сочинить ни придворному борзописцу, ни изнеженному вельможе. Такие молитвы исходят из великого сердца, будучи, с другой стороны, достоянием великого ума. Так что уже один только этот гимн способен опровергнуть все слухи, когда-либо циркулировавшие об Юстиниане. Но даже если бы слухи эти и были подтверждены очевидными фактами, то мы все равно настаиваем: искусство всегда выше и убедительнее самой убедительной действительности.
А слухи эти и впрямь существовали, отличаясь при этом злонамеренной надуманностью. Вот Прокопий, в частности, сообщает о том, что-де один человек видел Юстиниана расхаживающим по дворцу без головы (тут читатель сразу может вспомнить любимый юношеством роман Майн Рида), хотя другой «свидетель» эту голову, наоборот, видел (впрочем, была она весьма странной конфигурации, более походя на кусок сырого мяса). Третий же сплетник приводил «достоверное» будто бы свидетельство Юстиниановой матери о том, что ее сынок вообще родился «не от хотения мужа», но от невидимого демона, от «летучего беса», и что император, стало быть, не кто иной, как диавол во плоти, самый что ни на есть антихрист (подобные байки вообще, как правило, сопровождают всякого великого имперского деятеля).
«Таков и был сей властелин»… А какова же была его супруга? Прежде всего, даже самые злоречивые завистники после ее восшествия на престол не могли, как ни старались, раздобыть никаких порочащих ее сведений. Странно это как-то: была она женщиной-вамп, еще совсем недавно занимавшейся любовью в любое время дня и ночи — когда попало и с кем попало, — и вдруг как отрезало… В чем же дело? Или все-таки, отнюдь не исправившись, она уже в новом звании научилась искусно скрывать свою интимную жизнь от посторонних взоров (не в пример российской царице Екатерине, которая не делала никакой тайны из своих отношений с «соколиками»)?.. Нет, во дворце (а особенно при наличии огромного числа сплетников, завистников и соглядатаев) и тайное непременно стало бы явным. Так что, скорее всего Феодора и впрямь с «этим делом» «завязала», обратив свою неуемную энергию в иное, мирное русло — в русло государственного строительства.
Кстати сказать, само словосочетание «публичная женщина» искони имело два взаимосвязанных смысла: во-первых, тот, который теперь всем известен, и, во-вторых, именно так, вполне цензурно, было принято именовать просто общественную деятельницу: крупными «публичными» деятельницами были и античные гетеры, и японские гейши, и даже… древнерусские «гетеры»-монахини, которые, за отсутствием средств массовой информации, числились в ранге пресс-атташе при дипломатических миссиях. Короче говоря, оставшись публичной женщиной лишь во втором, более широком и общественно-полезном смысле этого слова, Феодора сосредоточилась на проблемах созидания империи.
Все, что, на ее взгляд, мешало успешному плаванию государственного корабля, подлежало немедленному сбросу «в набежавшую волну»: то была не женщина, а настоящий Стенька Разин в порфире императрицы. Вот она по старой привычке обратила свое благосклонное, но вполне платоническое внимание на одного «молоденького мальчонку» из числа рабов — на некоего Ареобинда, хранителя драгоценностей. Обратила — и велела бить плетьми. А потом и вовсе — «ликвидировать» (дабы не мозолил глаза и одним только своим присутствием не пятнал ее безупречно-горностаевой репутации «первой леди»).
В набежавшую волну был сброшен — подальше от греха — не только сомнительный кандидат в любовники, но даже и родной сын. А дело было так. Во времена своей пылкой молодости Феодора имела обыкновение убивать своих многочисленных незаконных детишек еще в собственном чреве: по части выкидышей она была, говорят, большой искусницей. Но все-таки как-то раз не убереглась, пропустила надлежащий момент и потому вынуждена была родить. Отец ребенка, нареченного Иоанном, увез мальчика в Аравию, а сама Феодора, как типичная мать-кукушка, вскоре и забыла о несчастном дитятке. Только он не забыл о ней и, возмужав, приехал в родимый город посмотреть на маму-императрицу. И что же сделала эта бессердечная женщина?
Она велела слугам уничтожить — без суда и следствия — своего единственного ребеночка. Чтобы — опять-таки — не мозолил глаза и не вмешивался в управление государством (хотя юноша, кстати сказать, и не думал вмешиваться, будучи послушником монастыря и предполагая, что иноческая мантия вскоре прикроет позор его несчастного рождения). Кто-то, конечно, справедливо ужаснется и гневно осудит эту бессердечную мать. Что ж, вольному воля, хотя вот беспристрастный наблюдатель сможет увидеть в этом «возмутительном» эпизоде другое — примат государственного над личным. В конце концов, и ветхозаветный Авраам, святой праведник, был готов принести в жертву высшему благу своего родного и горячо любимого сына: Авраам уже и нож было занес над Исааком, да остановил его посланный Всевышним ангел. Кроме того, даже и Сам Бог Отец санкционировал — ради спасения людей — казнь возлюбленного и Единородного Сына. Может быть, и наша Феодора, отдавая этот бесчеловечный приказ, тоже была, как знать, движима идеей великой жертвы?
В отличие от своего венценосного супруга, весьма демократично принимавшего в своем дворце безо всякого доклада людей разных званий, включая даже оборванных ходоков из провинции (император справедливо не доверял своим докладчикам и советникам, предпочитая самостоятельно, без посредства испорченного телефона, держать руку на пульсе истории: он, уволив секретаря, сам, лично, вел всю обширнейшую переписку), Феодора любила, чтобы высокие сановники затаив дыхание часами томились в ее приемной («входя к ней с великим страхом, они уходили возможно скорее, только положив перед нею земной поклон и коснувшись краями губ подошвы ее ног»). Она любила одарить высокого посетителя снисходительно-презрительным взором и величаво пройти мимо. Любила наблюдать «изгибы людских страстей, людских забот», концентрация которых в ее дворце была, естественно, предельной. Любила помыкать «светской чернью» и таким образом, кажется, одерживать реванш за свою поруганную молодость: более поздние слова относительно тех, «кто был ничем, тот станет всем», сбылись в ее судьбе с идеальной точностью.
И если вальяжно-сонливый на вид Юстиниан почти не спал и не ел, неусыпно заботясь о благе родины, то неуемно-энергичная, если судить по ее мозаичному портрету, Феодора вела, наоборот, совершенно сибаритский образ жизни. Наскоро расправившись с неугодными и вдоволь натешившись над чванными государственными мужами, смиренно припадавшими к ее подошвам, все свое остальное время (за вычетом более чем продолжительного сна — «днем — до сумерек, ночью — до восхода солнца») она проводила в заботах о своей красоте. Ее вторым домом стала баня, где первую леди Византии обслуживал целый штат парикмахеров, косметологов, визажистов и, надо полагать, самых модных кутюрье: хозяйка всемирной империи должна быть всегда ослепительно-красивой, с годами становясь все моложе и моложе. Юстиниан всегда бодрствовал и постился, а Феодора проводила время в полудреме и — при всей ее хрупкой фигуре — любила хорошо покушать.
Но вот кого императрица не любила так не любила, так это девиц легкого поведения, сделавших такое свое поведение источником доходов (потому что в молодости Феодора занималась этим делом вполне бескорыстно, совершенно резонно полагая, что даром полученное надо и отдавать даром). Феодора жестоко следила за тем, чтобы таковые девицы, будучи уличенными в предосудительном поведении, были немедленно отсылаемы в монастырь для раскаяния (впрочем, испытание это выдерживала далеко не каждая: иные, дабы избегнуть принудительно-благочестивой жизни, даже бросались в море с отвесных скал).
Вот, собственно, и все, что мы можем сказать — в общих чертах — об этой венценосной чете. Ну, скажет читатель, хороша парочка: два отвратительных хищника, прославившихся политическими убийствами и разбоями, сопряженными с… крупномасштабной государственной деятельностью по строительству великой державы. И — любовью. Потому что не холодный политический расчет сочетал воедино этих двух, казалось бы, совсем несхожих людей, каждый из которых отнюдь не померк в супружеском сообществе с другим, но, более того,— исправился (насколько, конечно, это вообще в человеческих силах — исправляться) набрал новые обороты, обрел новый опыт. Каждый из них действовал, по всей видимости, автономно, словно бы и не замечая другого, но это «словно бы» было вполне эфемерным: Юстиниан, даже и отделенный от своей супруги волнами моря (это если он отправлялся в длительные командировки «по служебной надобности») – все-таки соизмерял все свои планы и действия с тем, чего хотела бы она. А она, Феодора, даже и жестокости свои вершила на благо любимого супруга (что бы там ни говорили о «слезинке ребенка»).
«Оба они были как брат с сестрой… будучи равно негодными»,— характеризуем супругов неутомимый Прокопий. Опустив слово «негодные» (потому что Судией людей является все-таки не историограф, а Бог, который, как известно, даже «и намерения целует»), сконцентрируемся на этом чрезвычайно точном сравнении — «как брат с сестрой»: ведь именно оно — даже и произнесенное устами ненавистника — позволяет нам судить о подлинной силе любви, связавшей разбойника и разбойницу, ибо на самом-то деле супружеская любовь подтверждается не чем иным, как братским единомыслием, взаимной доверчивостью и взаимной открытостью, торжествующими даже над извечно-непреодолимой (непреодолимой даже и в самом удачном браке) враждой полов.
В случае же с Юстинианом и Феодорой мы имеем пример того, как две железных гордыни, две непреклонных властных воли, столкнувшись друг с другом, парадоксально друг перед другом смирились, и супруги обратили свое ревнивое соперничество во благо процветания величайшей из империй.
«Брак заключается и действителен одною любовью — чистою любовью», – заметил Юстиниан в 74-й новелле свода своих законов. И скрепленная «чистою любовью» империя процветала, пока ею правила эта блистательная, хоть и в высшей степени странная пара конкурентов и соработников.
Автор: О. Газизова.