Юстиниан и Феодора. Часть первая.
…На мозаике церкви Сан-Витале из Равенны изображена супружеская чета: император и императрица в окружении придворных. Но взор привлекает, прежде всего, именно она — этакая женщина-вамп во вкусе шестого века по Рождестве Христовом. Ее гордые, благородного рисунка брови надменно сдвинуты, а взгляд огненных, но и (странное дело!) бесстрастно-холодных глаз устремлен куда-то вдаль, поверх и сквозь зрителя,— за горизонты византийской внутренней и внешней политики. «Нет, этой «железной леди» (в сравнении с которой и непреклонная Маргарет Тэтчер будет казаться послушной, робеющей гимназисткой) чуждо все человеческое — все, что не относится к области безграничного властолюбия, основанного на бездушном расчете», — подумает зритель, завороженный немигающим взором ее черных очей — и пламенеющих, и леденящих. Но попробуйте отойти от мозаики (или, на худой конец, от ее репродукции) немного в сторону, и картина изменится почти до неузнаваемости: теперь на вас смотрит скорбная, изможденная (так и хочется сказать — «замученная жизнью») женщина, которая, кажется, одного только и хочет — «забыться и заснуть».
Но то не простая усталость, а уже неизбывная печаль сердца, пресыщенного страданием, — неисцелимая печаль ума, утомленного наблюдением изгибов «людских страстей, людских забот»… Таким взором, наверное, мог бы глядеть лишь царь Соломон, познавший «суету сует» сей быстротекущей жизни. Странное изображение: анфас смотрит на нас ослепительная красавица, этакая знойная, в восточном вкусе, «снежная королева», а сбоку, со стороны,— блекнущая, увядающая женщина бальзаковского возраста, которую тяготят все эти тяжелые царственные драгоценности. Ей, кажется, опостылело все — и высокая политика, и светские развлечения, и любовные утехи. Все, кроме неутихающей скорби.
Да, ну а что же ее царственный супруг, стоящий со своей, мужской, свитой поодаль супруги? Нет, уж этот-то вылеплен совсем из другого теста: какой-то он плебей, размазня, кисляй кисляич — без нерва, без стержня, без воли… Одно звание, что император, а так — соня, рохля, мямля: этакий безмолвно-безропотный муж-подкаблучник (тут читатель может вспомнить повесть Тургенева «Вешние воды», где снисходительный супруг обольстительной хищницы существовал лишь для виду — то ли в качестве ширмы, то ли в качестве добровольного лакея, который ничего не видит, ничего не слышит, ничего никому не скажет). Ну а какое у него, у императора, тусклое, вялое и помятое, хотя, конечно, со следами былой красоты «истинного ромея» лицо: взглянешь, зевнешь и… отойдешь в сторону.
Но, отойдя в сторону, зритель будет удивлен стремительной, внезапной метаморфозой и этой физиогномии: секунда — и напускного равнодушия как не бывало. Вот решительно поднимаются углы безвольно опущеного рта, приобретая жесткие, волевые очертания, свойственные только тому человеку, которому «нет преград — ни в море, ни на суше». Да и сама вальяжная фигура домоседа и ленивца изменяется в одно мгновение, обретая юношескую стремительность и нежданную легкость…
Вот такова была эта «странная пара» соединенная, как может подумать читатель, лишь династическим браком, жестоким дипломатическим или материальным расчетом. Потому что… разве есть между ними что общее? Ну уж, конечно, не происхождение подумает читатель, полагающий, что властная императрица (не менее, должно быть, чем в десятом поколении особа царской крови!) просто-напросто велела женить на себе дураковатого богача, купчика-миллионщика из «простых». Получила, надо думать, наша царица мужа в нагрузку к принесенному им приданому, взамен одарив его правом удовлетворять свое покупное честолюбие лишь во время парадных приемов и торжественных, на виду у всей вселенной, шествий из императорского дворца в константинопольский храм святой Софии
Но на самом-то деле все было совсем не так, ибо особой царской крови был как раз Юстиниан — такой, казалось бы, невыразительный, непредставительный, непородистый мужчина. Взяв в свои руки бразды правления империей, неженатый тогда еще Юстиниан вступил во власть при жизни своего дяди Юстина, который на старости лет впал уже в совершенный маразм. Юный племянник рвался в бой, но на первых порах был вынужден дни напролет просиживать у одра дряхлого родственника, думая при этом — не исключено — примерно то же самое, что в подобной же ситуации думал Евгений Онегин о своем дядюшке: «Когда же черт возьмет тебя!» (Юстиниан был молод, Юстин — богат).
Впрочем, с другой стороны, и царственный дядюшка по своему происхождению был плебей плебеем: когда-то, давным-давно, он, нищий крестьянский сын, босиком, с «овчинным тулупчиком» на плече, пришел наниматься в солдаты. Прошагав славный путь «от солдата до маршала» (то есть, в нашем случае, до начальника дворцовой стражи при императоре Анастасии), Юстин, как сказал бы классик, «по своей и Божьей воле стал разумен и велик». Но велик, увы, прежде всего масштабом своих злодеяний: сбросив с престола сердобольного батюшку-царя, Юстин, употребив себе во благо служебное положение, занял — в результате дворцового переворота — вакантное императорское место.
Став властелином империи, давешний владелец «овчинного тулупчика» так и не научился подписывать свое имя на государственных бумагах (потому что нацарапать даже крест или инициал было выше его сил). Царствовал он так себе — ни хорошо, ни плохо, отнюдь не стыдясь при этом своего прошлого, хотя, с другой стороны, не шибко его и афишируя. Оно и понятно: хоть византийская монархия, в отличие, от например, российской, и была безбрежно-демократичной, открывая всякому целеустремленному проходимцу «без комплексов» дорогу к власти (отчего восшествие на престол любого «ромейского» Отрепьева, Разина или Пугачева с его «заячьим тулупчиком» нимало не противоречило тогдашним нормам «правового государства»), но и бахвалиться своим простонародным происхождением было тоже как-то не принято: «овчинный (или заячий) тулупчик» хорош лишь в течение предвыборной кампании, после завершения которой он срочно перекраивается и перекрашивается, приобретая цвет и вид горностая.
Итак, молодому Юстиниану уже не было никакой нужды продираться к трону, расталкивая локтями конкурентов, коль скоро приватизированная государственная казна переходила ему по наследству вместе с короной.
Ну а Феодора? Разве не была она наследной княгиней, графиней, герцогиней (с поправкой на византийскую табель о рангах, разумеется)? Увы. Она была дочерью некоего Акакия (не исключено, что, на манер Башмачкина, Акакиевича) — рядового циркового работника. И даже не того, кто стоит в униформе на арене, но того, кто сидит в грязном, вонючем зверинце и чистит навоз за какой-нибудь львицей (отнюдь не светской). Но Акакий- «медвежатник» (таково было его прозвище) внезапно скончался, оставив своих дочек сиротами, а жену — вдовицей. Впрочем, веселая вдова вскоре утешилась, обретя нового мужа, которого она все пыталась — вопреки царившей еще и в те времена безработице — пристроить на место покойного супруга. Ну а пока суд да дело, три сестры, три сироты усопшего Акакия, были вынуждены искать себе работу сами. И они ее без труда нашли. Где? Правильно, на панели: панелей в благочестивейшем Цареграде, цитадели всемирного христианства, было ох как много! (Да и вообще чем благоустроенней город, тем больше в нем панелей.)
Нет, Феодора Акакиевна, средняя из сестер, не была какой-то там Сонечкой Мармеладовой, которая отличалась, как мы знаем, редкостным душевным благочестием и занималась своим гнусным ремеслом лишь из сострадания к голодным ребятишкам сумасшедшей мачехи. Юная Феодора начала практиковать стриптиз еще в очень нежном возрасте. И, что самое удивительное, совершенно бескорыстно — лишь из любви к искусству. Потому что деньги ей платили совсем по другой ведомости: она состояла в штате цирковых клоунесс и акробаток. И чем сильнее ее, коварную клоунессу, колотили, тем больше она смеялась, вызывая ответный смех и рукоплескания публики, которая не ведала, что рукоплещет-то она будущей императрице. (Ну а сами акробатические этюды, исполняемые Феодорой, больше напоминали представления теперешнего эротического театра.)
Возрастая из силы в силу, наша героиня довольно скоро стала примой столичной порноиндустрии: привычно сбрасывая на глазах у сотен зрителей последние одежды, она столь же привычно отдавалась всем желающим из всех слоев общества. В общем (если опустить более пикантные подробности, о которых повествует современный Феодоре Прокопий Кесарийский, автор «Тайной истории»), начинала она свой жизненный путь почти так же, как и другая великая женщина, впоследствии прославленная христианской Церковью, — Мария Египетская. Не исключено, что и наша героиня, устав от такой нескончаемо-веселой жизни, тоже, в конце концов, удалилась бы в пустыню замаливать грехи быстротечной молодости, но Бог судил иначе: ее пустыней стал императорский дворец, а она сама — его хозяйкой.
Но об этом читайте уже в следующей нашей статье.
Автор: О. Газизова.