Как государыню выбирали

выбор невесты

То есть, как вообще выбирали невесту в допетровской России, где согласно «Домострою» любая девица, становясь женой, хозяйкой, именовалась «государыней»? Венецианский посол в Москве XVII века Марко Фоскарино утверждал, что русские, во всяком случае знатные, «выбирают себе жен из самых красивых и скромных» и «обращают внимание не на высокий или низкий рост, а только на красоту и добродетель». Известный русский бытописатель, подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин, как бы поправляя венецианца, отмечал, что высокий рост — важное качество невесты. И если знаменитый поп Сильвестр, редактор «Домостроя», писал, что «жена добра, и трудолюбива, и молчалива — венец мужу своему», то Котошихин числил «безъязычие» среди принципиальных недостатков невест («и тот жених от той невесты отстанет прочь и больше свататься не будет»); по Котошихину, хорошая невеста должна быть не только красива и добра, но «разумна речью».

Взять за себя умницу и красавицу каждый не прочь, но «истинная есть правда,— восклицает Котошихин, — что во всем свете нигде такова на девки обманства нет, как в Московском государстве!» Что касается девства, сохранить которое до брака и поп Сильвестр считал немалой проблемой, тот же Котошихин советует новобрачному лучше об этом качестве невесты и не сетовать — разве что, приехав с визитом к тестю и теще, он им «за то попеняет потиху». А ведь речь у Котошихина идет о высшей знати!..

Князь Борис Куракин принадлежал к одному из шестнадцати знатнейших родов, воспреемниками его были царь Федор Алексеевич и царевна Екатерина, в воспитании юноши участвовали князья Одоевские, Прозоровские и чуть не весь высший свет. Помимо надзора за благонравием, Борису препятствовало «погулять» весьма слабое здоровье; он был толст и вообще слыл увальнем и растяпой. Но даже он в 15 лет ухитрился в течение нескольких месяцев до свадьбы жить «как муж с женой» с тринадцатилетней Ксенией, дочерью боярина Лопухина и сестрой царицы! И об этом мы знаем исключительно благодаря тому, что князь в зрелом возрасте имел обыкновение записывать свои откровеннейшие воспоминания. Вдали от московских пересудов, исполняя бесчисленные дипломатические поручения по всей Европе, Куракин тепло вспоминал о своей умершей жене и их юношеском романе.

Вторую любовь он встретил гораздо позже, в Венеции, где «был влюблен в славную хорошеством одну гражданку, называлася синьора Франческа Рота, которую имел за метрессу во всю ту свою бытность» на Адриатике. За два месяца «метресса» обошлась ему в изрядную сумму — 100 червонных, зато князь «так был влюблен, что не мог ни часу без нея быть… И расстался с великою плачью и печалью, аж до сих пор (через несколько лет) из сердца моего тот амор не может выйти и, чаю, не выйдет. И взял на память ее портрет, и обещал к ней опять возвратиться, и в намерении всякими мерами искать того случая, чтоб в Венецию на несколькое время возвратиться жить…» Но это Куракину так и не удалось.

В то же время венецианец Фоскарино, проявляя внимание к российскому женскому полу, замечал, что «знатные москвитяне очень ревнивы, они не пускают своих жен ни на пиры, ни на праздники». Но женщины иных сословий, по его утверждению, «совращаются за дешевую плату, чрезвычайно расположены к иноземцам, охотно ложатся с ними и отдаются, лишь бы только попросили их».

Конечно, тут дело и в личном любовном фарте и опыте венецианца. Во всяком случае, можем заметить, что насчет неотпускания жен он явно преувеличивал. Женщины собирались друг у друга, начиная с дворца царицы и палат царевен. Скрывать жену не могло прийти в голову даже суровому попу Сильвестру: зачем бы иначе он требовал в «Домострое», чтобы женщина одевалась «богато и приглядно», идя на улицу, в гости или принимая гостей?

Когда же собирались родственники и близкие знакомые (а в кругу знати почти все таковыми являлись, как, впрочем, и во многих деревнях), деление на мужскую и женскую половину вообще было не обязательным.

Иноземцы пишут, как во время пира выходили к гостям с напитками и целовались с ними хозяйка, замужние дочери и невестки (буде они присутствовали), жены гостей (которыми не стыдно было похвастаться), при этом по нескольку раз, переодеваясь во все более дорогие и красивые наряды. Сидя за столом, они не могли бы продемонстрировать все богатство своего гардероба.

Любовь «московитов» к роскошной одежде, неизменно отмечаемая иностранцами, затрагивала даже души скопидомов-купцов, а при дворе процветала настолько, что царь Федор Алексеевич (1676—1682), например, устанавливал дни, когда всем следовало являться во дворец исключительно в золотой или же серебряной парче (причем явившегося в серебре вместо золота в особо торжественный день приказывалось гнать взашей), когда — в бархате, а когда в узорчатых шелках. Он же, помимо формы полков регулярной армии, ввел «служилое платье» для дворянства и чиновников (в старом платье не пускали в Кремль).

В обычае того времени было и стремление женщин и девушек поярче и попригляднее убрать своих мужчин. Не в пример невзрачным краскам современной одежды они использовали самые яркие тона, покрывали ткани вышивкой, драгоценными накладками, украшали дорогими пуговками, унизывали жемчугом и каменьями. Мысль, что «зрением и потребством вещей человек веселится», была присуща русской женщине в полной мере. Как же при таких нравах, где строгость соседствовала с определенной свободой, вершили свои «амурные» дела цари?

Скажем, Лжедмитрий I, несмотря на острую политическую необходимость для него брака с Мариной Мнишек, пять месяцев не отпускал от себя царевну Ксению Годунову, вызвав настоящий скандал. И только по прямому требованию будущего тестя воеводы Мнишека, отказывавшегося везти невесту в Москву, вынужден был удалить царевну из дворца.

Допустим, Лжедмитрий не тот пример. Но уж Михаил Федорович Романов получил вполне домостроевское воспитание. И после восшествия на престол в 1613 году он слушался свою мать, насильно постриженную при Годунове в монахини «великую старицу Марфу», которая «правила им и поддерживала царство со своим родом». В 1616 году Михаил традиционным образом — из множества представленных ему красавиц — выбрал себе невесту, Марью Ивановну Хлопову. Ее уже нарекли царицей, дали новое имя — Настасья, поселили во дворце, ждали свадьбы.

выбор невесты

Однако влиятельные во дворце Салтыковы воспротивились такому выбору невесты. Не найдя поддержки у докторов, чтобы объявить Хлопову негодной, и не сумев «обнести» ее перед государем, своим двоюродным братом, коварные царедворцы восстановили против девицы царицу-мать. По воле суровой старицы Боярская дума решила — вопреки докторам, — что невеста «к государевой радости непрочна», и Хлопова с родней была сослана. Молодому царю «нанесли печаль и скорбь великую, он же, беззлобливый, благодарно терпел сие и не восхотел иной (девицы) поняти».

Время было суровое, новой династии нужны были наследники, это укрепило бы положение Романовых во все еще смутной атмосфере восточноевропейских престолостяжаний. Но обычно уступчивый Михаил не хотел никого, кроме полюбившейся ему Хлоповой, а ее-то ему и не давали! Вернувшийся из польского плена «великий государь» самовластный патриарх Филарет был тронут сыновней скорбью, несмотря на свою суровость и пережитые испытания. В 1620 году дело о Хлоповой поднимается вновь, но идет медленно… Филарет сватает сыну невесту у датчан и шведов, согласен и на новый выбор из русских, но любовь Михаила неизменна. «Обручена мне царица, — говорил он отцу и матери, — кроме нее не хочу взять иную». Наконец осенью 1623 года, после новых проволочек, правда была восстановлена: признано, что «Марья Хлопова во всем здорова». Злодеи Салтыковы за клевету сосланы (большего наказания, как заметил царь в указе, отец его Филарет учинить не повелел).

Но великая старица Марфа стояла на прежнем — «клятвами себя закляла, что не быть ей в царстве перед сыном, если Хлопова будет у царя царицею!». Отказаться от матери Михаил не мог — пришлось расстаться с мечтой о невесте, которую царь ждал восьмой год. Но прошел еще год, прежде чем Михаил безрадостно взял в жены Марию Долгорукову, — только из послушания матери. Впрочем, ее очень скоро уморили «зверообразные человеки» — кандидатура царицы была слишком важна в придворном раскладе сил.

Строжайшие меры охраны царской семьи, теремное затворничество женщин в ней, по которому частенько судят вообще о положении русской того времени, было вынужденной мерой. Только благодаря обереганию от «случайностей» третья невеста Михаила — Евдокия Лукьяновна Стрешнева — прожила достаточно, чтобы дать царю наследника. Романовы становились династией.

Но когда влюбился новый царь, сын Михаила — Алексей, догляд оказался ненадежным. Царь выбрал из представленных двухсот родовитых красавиц не ту, что хотели видеть у трона временщики во главе с Морозовым. И царской возлюбленной при облачении в парадный наряд так затянули головную повязку, что, сделав несколько шагов к Алексею, она упала в обморок. Претендентку объявили, разумеется, зловредно скрытой больной и приговорили к ссылке. Царю едва удалось выговорить для полюбившейся девушки высылку в ее имение вместо Сибири.

Алексей Михайлович с горя несколько дней не ел, потом в разгоряченных чувствах переколол рогатиной уйму медведей. Оправился царь через год, когда Морозов ловко подсунул ему свои кандидатуры — сестер Милославских. Алексей — как он думал, случайно — встретил их в покоях сестер-царевен и влюбился в младшую, Марию. А старик Морозов тут же женился на старшей, Анне, и, по словам придворного врача Коллинса, «думал, что таким образом прочно основал свое счастье».

«Однако ж Анна была им не совсем довольна, — рассказывает ехидный Коллинс, — потому что он был старый вдовец, а она здоровая молодая смуглянка: и вместо детей у них родилась ревность, которая произвела кожаную плеть в палец толщины». А поскольку Морозов не мог воспретить своей неудовлетворенной жене выходить из дому — хотя бы к родной сестре во дворец, — то хохотал над старым интриганом весь двор…

Царь же Алексей Михайлович на свою жену не давал никому взглянуть — может быть, потому и прожил с ней долго и счастливо. После ее кончины женился вторично, но выбором его опять-таки руководили.

Алексей Михайлович склонялся к тому, чтобы жениться на Овдотье Беляевой, однако царский фаворит Артамон Матвеев, сам женатый на шотландке Гамильтон, вырастил в своем доме, обучил танцам, музыке и беседе девицу Наталью Нарышкину. Зная, что царь уже обжигался на интригах и не захочет оставаться в дураках, он подбросил подметные письма против… Нарышкиной! И сработало: Алексей выбрал оклеветанную, а Беляеву с родичами прогнал!

Продолжение читайте в следующей статье.

Автор: Андрей Богданов.